Ее присутствие украшало прием, как если бы Вирский выставлял напоказ недавно купленную редкую китайскую вазу. Пожалуй, от самых скабрезных шуток и анекдотов собравшихся оно удерживало. Но скользящие по ней оценивающие взгляды казались Войцеху отвратительнее самых гнусных оскорблений, высказанных вслух. Сочувствия он к Прасковье Федоровне, впрочем, не испытывал. Лишь легкую жалость с оттенком брезгливости. Он пожалел, что пришел, но, верный данному слову, решил остаться, хотя бы до трех часов пополуночи.

-- Скучаете, граф? -- к Войцеху подошел Михаил Чигринский, молодой дипломат, недавно вернувшийся из Венеции.

-- Изучаю нравы, -- улыбнулся Шемет, пожимая протянутую руку как спасительную соломинку, -- точнее, их упадок.

-- Помилуйте, граф! -- с деланым удивлением отозвался Чигринский. -- Слухами о ваших успехах у дам земля полнится. Вам ли осуждать современный разврат?

-- Разврат -- это связь с женщиной, которая тебя не хочет, -- ответил Шемет. Шампанское ударило ему в голову, вызвав прилив неожиданной откровенности.

-- Насилие недостойно благородного человека, -- кивнул Чигринский, -- но, кажется, тут все по взаимному уговору. Я слыхал, князь увез ее из родительского дома с полного согласия отца, мелкого чиновника почтовой канцелярии.

-- Не о том речь, -- покачал головой Войцех, -- но ведь нередко женщина уступает не чувствам, а выгоде. Разве это не отвратительно?

-- С такими взглядами вы никогда не должны жениться, граф, -- заметил Чигринский.

-- Возможно, -- пожал плечами Войцех. -- Но, по правде сказать, я вообще не чувствую склонности к семейной жизни.

-- И какой же должна быть девица, чтобы вы передумали? -- подмигнул Чигринский.

-- Сказочной феей, -- рассмеялся Войцех, -- или принцессой. Не меньше.

Разговор перешел на политику, ожидание неизбежной войны порождало надежду на избавление от позора Тильзитского мира. Войцех, окрыленный открывающимися героическими перспективами, заручился обещанием Чигринского выхлопотать ему вакансию в полку.

Шум голосов прервал их беседу. Вирский, страшно побледневший, ухватив за рукав мундира уланского полковника Зулича, спорил с ним, почти срываясь на крик.

-- Вы не можете уйти теперь, сударь! Позвольте мне отыграться! Еще одна талья! Последняя!

-- Но, князь, -- полковник резким жестом стряхнул с себя дрожащую руку Вирского, -- вы же только что говорили, что вам больше не на что играть.

-- Поверьте мне в долг, господин полковник, -- умоляющим голосом прошептал князь, -- если удача еще раз отвернется от меня, завтра я заложу...

-- Завтра я уезжаю в полк, -- ответил полковник, -- а сейчас, сударь...

-- Ну, так примите, как ставку, этот дом! -- в сердцах воскликнул Вирский.

-- Да на что он мне?

Князь обвел присутствующих безумным взглядом.

-- Кто из вас, господа, готов поставить пятьсот тысяч против этого дома?

-- Со всей обстановкой, князь? -- иронически спросил один из гостей, пожилой господин с хищным хрящеватым носом, покрытым сетью лиловых прожилок и блеклыми маленькими глазками.

Вирский взглянул на затрепетавшую при этих словах Прасковью Федоровну и кивнул.

-- Со всем, что в этом доме мне принадлежит.

Войцех в волнении сжал руку Чигринского. Прасковья Федоровна тихо вскрикнула, закрыла лицо руками и рухнула в кресла, словно ее поразила молния.

-- Вот вам и материал для изучения, -- усмехнулся Чигринский.

Но Войцех уже выступил вперед и с ненавистью взглянул в глаза князя.

-- У меня нет с собой таких денег, -- твердо заявил он, -- но словом чести ручаюсь...

-- Вашему слову я поверю, граф, -- вмешался улан, -- ваша репутация безупречна.

-- Ну что? -- Вирский торопливо схватил со стола колоду. -- Кто будет метать?

-- Мечите вы, -- хмуро ответил Войцех.

Остаток ночи прошел как в угаре. Червонная дама выиграла Войцеху руте, и гости, пораженные такой неожиданной переменой обстоятельств, торопливо разъехались, едва простившись с новым хозяином дома. Шемет было испугался, что Вирский умчится искать утешения в объятиях жены, но оказалось, что князь не настолько расстроен проигрышем, как можно было себе представить.

В список проигранного входил ворох счетов от модисток и ювелира, из зеленной и бакалейной лавок, обязательства по выплате отступных родителям девицы Кузиной и прочие затраты. Вирский, вполне пришедший в себя после злополучной игры, казалось, был рад избавиться от лишних расходов. Он даже подмигнул Шемету, поздравив его с "удачным приобретением", но встретив холодный взгляд графа, стушевался.

Прасковью Федоровну, по распоряжению Войцеха, унесли в ее покои, и переговорить с ней у него не вышло. Проснулся он дома, с тяжелой после скверного шампанского головой, осушил заботливо поставленный камердинером у изголовья ковш квасу, спросил кофею и провалялся в постели до полудня, размышляя, что делать со свалившимися на него обязательствами.

К вечеру он, наконец, решился и отправился на Крестовский с визитом. Открыла ему мадмуазель Жюстина, француженка лет сорока, состоявшая при Прасковье Федоровне горничной. Прислуги было немного -- еще одна горничная девушка, кухарка и дворник, здоровенный мужик деревенской наружности.

Прасковья Федоровна вышла к нему в премилом капоте и чепчике, по-домашнему, чем изрядно смутила графа. На ее лице все еще виднелись следы слез, румянец стыда окрасил бледные щеки, она была чудо как хороша в своем горе.

Войцех, даже не присев и отказавшись от кофею, сообщил "мадмуазель Полине", что она может не беспокоиться относительно своего положения и видов на будущее, которые теперь он считает своим долгом обеспечить, и свободна от каких-либо обязательств по отношению к нему. Девица зарделась пуще прежнего, пролепетала неловкие слова благодарности, залилась слезами и попыталась поцеловать ему руку.

Граф Шемет, изрядно растроганный собственным благородством и слезами юной девы, поспешил откланяться.

В свете пикантная история получила широкую огласку. Дамы единогласно осудили его поступок, ни на секунду не поверив в то, что корнет не пользуется выгодами своего положения. Баронесса заявила, что ее чувствам нанесено смертельное оскорбление, и уже через неделю после бурного объяснения подарила свою благосклонность заезжему итальянскому тенору. Мужчины, впрочем, были намного более снисходительны.

Дня через три граф получил коротенькое письмецо, пестрящее ошибками, с настоятельной просьбой приехать. На этот раз кофей был подан, и к нему пирожное. Прасковья Федоровна, мужественно утирая навернувшиеся слезы краем платочка, поведала ему, что для добродетельной жизни она теперь потеряна, но и дальнейшее падение ее ужасает.

Рассказ перемежался вздохами, вздымающими пышную белую грудь, полуприкрытую кружевной косынкой, смущенными улыбками, невинными касаниями нежных пальчиков. Шемет и сам не понял, как получилось, что Полина рыдает у него на груди, а он тихо гладит ее по волосам. Пробудившееся от столь волнующей близости в его молодом и здоровом теле желание несколько умаляло возвышенность обуревавших его почти что братских чувств.

-- Ну, полноте, хватит плакать, -- пробормотал Шемет, отстраняясь.

Но девушка зарыдала еще горше.

-- Я причинил вам какую-то обиду? -- испуганно спросил Войцех, решивший, что она почувствовала его невольную реакцию.

-- Неужели я вам совсем-совсем не нравлюсь? -- спросила она, заливаясь румянцем. И тут же в неподдельном испуге добавила. -- Простите за вольность, господин граф.

Взаимные извинения перешли в объяснения и любезности, и Войцех, распаленный изящной стыдливостью и невинной нежностью девушки, довольно скоро перешел к решительным действиям. Она почти не отвечала на его страстные объятия, но уступила, не оказав ни малейшего сопротивления, и даже сама потянула его за руку в спальню, когда стало ясно, что поцелуями он не ограничится.