Человеческие губы, которым больше нечего сказать,

Сохраняют форму последнего сказанного слова.

О. Мандельштам

Ранним утром из здания аэропорта вышел человек в сером плаще и серой городской шляпе. В руке он нёс серый угловатый чемодан.

Было прохладно. В остатках утренней дымки без движения стояли городские деревья с побелёнными внизу стволами.

Как сквозь звукоизоляцию, доносилось гудение проезжавших где-то машин.

Сухой и ровный асфальт безукоризненно прямо указывал вдаль. Чёткая линия уходила к горизонту, не теряясь из вида и не теряя ясности. Только одно направление. С окраины города все пути шли в центр; сбиться невозможно.

Деревья бездействовали. Стеклянный воздух на уровне глаз тоже.

Оставалось только небо, но и там никаких ориентиров – однородный серый. Кроме асфальта, всё остальное сохраняло безмолвный нейтралитет.

Человек сделал несколько шагов от дверей аэропорта и остановился. Окинул взглядом застывшую окрестность.

После двух лет отсутствия он вернулся на родину.

Посетить творческую сходку, ставшую традицией столичной богемы, он решил в тот же вечер. Он захотел так, потому что не бывал на этих встречах очень давно и ему не терпелось удостовериться в их существовании. Если они всё ещё проходят и проходят там же, в старинном парке, то это просто немыслимо, хотя он надеялся, что всё именно так. Как по-другому? По-другому просто не бывает, тем более что и Ринордийск не изменился, всё тот же.

Звуки музыки были слышны издалека, а вскоре из густой синей мглы выплыли огни парка. Да-да, всё продолжается, творческие встречи – вневременное явление, оно, наверно, пройдёт сквозь века. А тёплый вечер августа – разве можно придумать обрамление более подходящее, более полно передающее дух и смысл происходящего?

Сходка была в самом разгаре. В средоточии её (там, где ещё стоял Дворец Культуры) лиловые огни горели особенно ярко, там носились разговоры и заливистый смех. Пышный цветок столичной богемы распускался здесь, как и много лет назад, и даже необычайное обстоятельство, о котором гремели зарубежные газеты, не убавило буйства цветения. В этом парке, под куполом фиолетовых сумерек, десятилетиями собирались поэты, художники, музыканты и прочие люди искусства. Праздник жизни не прекращался, что бы ни происходило за оградой парка.

Он прошёл через ворота, миновал первые фонари, но затем остановился в некоторой нерешительности. Откуда бы ему знать, что за люди вращаются в этих кругах по прошествии двух лет? Узнают ли его? Говорит им что-то его имя?

Но сомнения разбились на кусочки и, потеряв смысл, упали в небытие, стоило ему приблизиться к собравшейся толпе. Потому что, как по договору, в момент, когда он подошёл к ним, один из стоящих, смеясь, обернулся и тут же заметил гостя.

– Лёха! Привет! – Евгений Зенкин, лучший приятель, шагнул к нему и дружески похлопал по плечу. – Ну, как ты? Как твоя заграница? Надолго здесь или так, проездом?

Он слегка улыбнулся, насколько позволяла его натура.

– Привет. Да, нормально. Да, наверно, надолго. Как получится. А заграница… Да так… Как тебе сказать…

– О, какие люди! – произнёс несколько самодовольный баритон, выдавший своего обладателя. Как же, знаем, знаем: Звербаев, светский лев, один из китов, на которых стоит блюдце ринордийской богемы. Громко, претендуя на внимание публики, он произнёс:

– Дамы и господа, вы не поверите! Наше общество посетил знаменитый поэт Лунев!

Стоило прозвучать этим словам, как мужчины и женщины, дотоле увлечённо беседовавшие между собой, обернулись как один.

– Лунев?

– Сам Лунев?

– Что вы говорите?

– Не может быть!

Он не ожидал, что его появление вызовет столько внимания и, тем более, столько радости, и на сотни ослепительных улыбок смог ответить только чуть растянутыми губами.

– Спасибо… спасибо, – пробормотал он. Он немножко не узнавал всех этих людей: то ли они так изменились за время его отсутствия, то ли в нём самом произошла некая перемена. Скорее, второе.

– Ах, как хорошо, что вы посетили наш круг, – рассыпался в благодарностях и комплиментах Звербаев. – Нам так не хватает свежего притока…

– Не знаю, – замялся он. – Не уверен, что смогу привнести что-то новое…

– А кстати, ты только что из-за границы, я не ошибаюсь? – осведомился презентабельный человек во фраке, Анатолий (как же его фамилия… из головы вылетела). – Расскажи же, как там?

Он совсем смутился: что «как» и где «там»? Честное слово, будто заграница – это такой сказочный мир, где…

– А может, господин Лунев, поведает нам это в стихах? Не может быть, чтобы новые впечатления не вызвали творческого порыва у поэта, – девушку в красном платье, говорившую это, память категорически отказывалась опознавать.

– Да, конечно, стихи! Господин Лунев явно утаивает от нас десяток-другой своих новых стихов. Просим, просим!

Нарочито широко улыбаясь, Звербаев отступил с аплодисментами, которые поддержали и остальные – так же нарочито, так же слишком любезно. Но ему, по крайней мере, хотелось верить, что фальшивое благодушие этой публике несвойственно. Они, верно, из чувства такта, чтобы Звербаев не чувствовал себя чужеродным элементом в обществе творческих индивидуальностей. При взгляде на эти лица смутное намерение окончательно оформилось в голове Лунева.

– Ну что ж… – произнёс он. – Я действительно написал несколько стихов.

Секунду помедлив, он продекламировал:

«Что за город! Игрушка моды.

Всё б метаться из края в край.

Как оса на потоки мёда,

Рвёшься ты в свой надуманный рай.

Оттого ли, забыв отчизну,

Ты стремишься на праздник иной,

Что на нашем празднике жизни,

Гордый лев, ты всё же не свой?»

Улыбка Звербаева слегка поблёкла, но тем не менее осталась на месте и добавилась россыпью слов:

– Да вы действительно талант, Лунев! Не зря вся литературная критика только и толкует, что о вас.

– Спасибо, – это было новостью для него: он не думал, что популярен на родине. Там, на западе, да, его имя мелькало иногда тут и там, но здесь – он сомневался и очень слабо надеялся. Два года картина своей страны была как бы завешена: он не знал ни о чём. Если то, что сказал Звербаев, – правда, это… Невероятно. Известность? Признание? Неужели наконец?

Прошли минуты, пока шквал общего внимания к гостю приутих. Анатолий Ре́дисов (вот как, Редисов, точно) тихо, не для публики, спросил:

– Что это ты отмороженный какой-то?

– Да что ж ты хочешь, он только утром прилетел, – тут же отозвался Зенкин. – Так ведь? Не пришёл в себя ещё. А… знаешь, что? – с неожиданным энтузиазмом обратился он к Луневу. – Подожди вот, кое с кем тебя познакомлю. С одной… персоной. Она по идее скоро должна быть здесь.

– С…? – намекающе кивнул Редисов.

– Ага, с ней.

– Заинтригован, – усмехнулся Лунев. – Что за персона?

– О, это надо видеть! – воскликнул Зенкин и обернулся на ворота парка. – Сейчас… Ах, вот, кажется, и она.

Неожиданное скопление людей двигалось от ограды к центру парка, ясно обозначая, где находилась пришедшая. В центре скопления, по-видимому, было нечто, заставлявшее смотреть на себя и восхищаться собой. Это нечто так и притягивало всех, включая Зенкина и Редисова, которые, хоть и остались на местах, но, похоже, очень хотели бы подойти. Они оба вытянулись к толпе, не отрывая взглядов от процессии. Лунев спокойно обернулся туда же: любопытно было взглянуть, чем это все так заворожены.

И вот человеческая масса слегка рассеялась, и он увидел женщину. Не сказать, чтоб она была красива, скорее даже наоборот. Довольно грубо вырубленное лицо не выглядело лучше от тугого узла на затылке. Высокий рост и строгая осанка, впрочем, придавали фигуре какое-то величие, но ничего исключительного, чарующего в облике всё же не было. Но глаза… Глаза – сам огонь, первородная страсть неукрощённой стихии, дикой и свободной, не знакомой ни с какими границами и препятствиями. Такое пламя только набросится, вмиг выжжет до пепла и погаснет само, едва успев вспыхнуть, ярко и быстро.