– И запомнилось что-либо?
– Вся речь как огненными буквами в сердце прописалась.
И рассказывал батько, как проезжал Дмитрик ярами, и как стала завлекать его неизвестная сила. Соблазняла свернуть в сторону, сладким голосом душу обволакивала, и он сворачивал. Бросал телегу, углублялся в высокий бурьян и уходил глухими тропами в лиственную пущу, стелящуюся зелеными клубами по склону. Везде ему предоставлялся проход, ветви расступались, травы пригибались, как будто кто-то заботливые ладони подставлял под его стопы. По округам трещали громы и мерцали неоновые молнии, а над его головой все было тихо. Крикливые сойки и сорокопуты молкли, посвистывали лишь флейтами мелодичные иволги. За пущей, в лугах, где никто никогда не косит и не сеет ничего, открывался Дмитрику ставок в сплошном кольце тростника, обсаженный тополями, в конце которого на гребле шумели вербы. Проходил Дмитрик, и кланялись тростники многолюдной толпой, а тополя легко касались до него, словно удивляясь. Проходил Дмитрик, и взлетала внезапно испуганная цапля, и сам испуг ее грациозен был и изящен, а с ней поднималась с воды дюжина других. Останавливался Дмитрик, оборачивался. Синие тучи грядами громоздились по краям неба, яркое солнце светило над ставком. Кто звал его? Кто приглашал его к себе? Поднимался он по берегу к прекрасным вербам и те принимали его в свои объятья. И тут уж прямо фантастика приключалась. Сват ничего не мог толком разобрать, как ни слушал: вербы серебристые, волосы золотистые, смех небывалый, как детский, и журчанье вод. Сват долго решал про себя, кто же больше выпил горилки, батько или он. И понимал, что батько, и что, если его не догнать, полного постижения ни за что не будет. «Постойте, погодите», – перебивал он рассказчика и поспешно шарил руками по столу – «Петро Михайлович! Мне за вами не угнаться. Вот я к вам на чем-нибудь подъеду». Но подъехать совершенно было не на чем.
Рассказывал батько между прочим и то, что слышал от других, как однажды шли гречишным полем косари, присматривали будущие покосы да и свернули в яр, где блестел на солнце ставок.
– Ну, смотри, дядько Панас, – говорил один, – сидит там хлопчик на берегу, ты не верил мне.
– Но что ему делать там? – удивлялся другой, – Да и чей он? Ни села, ни хутора поблизости нет.
– То-то, что не купается и рыбу не ловит. А по виду напоминает он, – заключал первый, – Гарбузова сына, есть у них белявый один.
– Вот что, Сашко. – говорил решительно второй, – Петро Михайлович хороший человек, его и в соседних селах с уважением вспоминают. Не поленимся, подойдем к хлопцу. Может, заблудился он. Таки тут что-то не то.
– Кряхтя, спускались косари сквозь бурьяны к воде. Но пропадал белый хлопец. Вербы ветвями размахивали, никого не было на берегу.
– Что за нелегкий, – восклицал первый, – не перепились же мы. Не осоловели же.
– То, Сашко, все твои побрехушки, – сердился второй, – все выдумки твои. И меня старого в болото загнал.
Волновались деревья, а потом усмирялись.
А в другой раз девушки, возвращавшиеся с арендаторских полей, забредали к ставу. Видели воду и соблазнялись ею. Раздевались, побросав в траву сапы, заходили в нее и резвились на мелководье, поднимая брызги. Одна из них с насмешкой спрашивала, не этот ли ставок все бабы в округе боятся и обходят десятой дорогой, не здесь ли хранят вербы какого-то хлопца и ревнуют его к женскому полу. Но подруги не отвечали ей, умолкали и оглядывались с опаской. И видели: точно, с другого берега как будто бы наблюдают за ними. Налетал вдруг ледяной ветер, какой только в зимнюю стужу бывает, серая волна подымалась на воде. Стволы тополиные затрещали, посыпала снежная крупа. Убегали девушки, прихватив одежду, а сухие злаки и лопухи хлестали их по голым ногам и гнали прочь. И только, когда пропадали незваные из виду, замирали деревья. Снова солнце светило жарко на безоблачном небе.
Рассказывают также, что под вечер, как только сядет солнце, и не успеет мир потонуть во мраке, но, напротив, засветится необычайно ровным светом; когда небо светлое и белое как молоко, выходит купаться хлопчик. Стаскивает с себя штаны и футболку, приближается к краю и погружает ноги в теплую воду. Доходит до глубокого места и плывет. Разводит белое небо руками, пуская волну, переворачивается на спину и отдается воле чужой, и его несет течение, словно это не ставок, а быстрая речка. «Никто не знает, какая ты», – шепчет он, – «Как прекрасна ты, изумительная. Никто не знает». Он летит, невесомый, в необъятной неге между двумя небесами, пока не стемнеет, пока не опустится в яр непроглядный туман.
Месяц прокрадывался из-за деревьев. Павло Андриевич чуть-чуть вздремнул, примостившись на уголке стола, а батько куда-то исчез. И вдруг Павлу Андриевичу заслепило глаза ярким светом. Он стал отмахиваться от него, как от мухи, а это батько светил фонариком.
– Пойдемте, Павло Андриевич, пора! – поднимал свата батько.
– Да, пора, – согласился сват, и на удивление резво вскочил.
– Только ради бога, – предупредил батько, – не придавите пса, не то нас услышат.
– Я внимательно, внимательно.
Они вышли на улицу и спустились с горы к яру. Резкий круг от фонарика, в который то и дело впрыгивала жаба или залетал мотылек, указывал дорогу.
– Я удивляюсь, какая тишина вокруг, – говорил восхищенно сват, крутя головой, – посмотрите на звезды, их наверное миллиард, если не больше, и все поблескивают.
– Там еще тише будет. Поначалу.
– Я тишину люблю, – делился вкусами сват, – В городе у нас совсем ее не найти. Не встретить. Редко когда. А какие забавные жабы прыгают. Вы замечаете, Петро Михайлович?
– Замечаю. Скоро вы заметите нечто еще забавнее.
– Правда? Интересно. Вот вы говорите: там. А где это там? Непонятно. Только я смотрю, мы уже из села почти вышли, – забеспокоился сват. – Петро Михайлович, вы видите? Мы вышли почти из села. Посветите фонариком вон туда. Видите? Там уже и домов нет. Давайте возвращаться, а то мне как-то не по себе, когда человеческого жилья поблизости нет.
