Я вижу нервничающего Николаса де Вента. Ну что же, его волнение вполне понятно.

– А Его Величество не придет? – спрашивает он после того, как поприветствовал меня поклоном.

Я уже собиралась ответить отрицательно, как двери, ведущие в покои короля, открываются и появляется кресло короля, на котором он полулежит, уже почти не сдерживая гримасы боли на красном от напряжения лице.

Художник тихо восклицает от удивления. Он не видел короля с тех пор, как они обсудили изготовление портрета и де Вент скопировал ранние изображения Генриха, принадлежащие кисти Ганса Гольбейна. Им король всегда отдавал предпочтение. Мне сразу приходит на ум, что на этой картине Генрих изображен моложавым красавцем, окруженным женой и детьми, обладателем двух крепких ног, обтянутых штанами цвета слоновой кости, с любимыми синими подвязками под коленом, которые подчеркивали сильные голени. Кому нужно видеть короля опрокинутым на кресле, как корабль в сухом доке, дрожащим и потеющим от усилий приподнять огромную голову над подушкой.

Я подхожу к нему, кланяюсь и целую его горячую щеку.

– Как я рада видеть вас, Ваше Величество. Вы прекрасно выглядите, – говорю я.

– Я хотел посмотреть, как он нас нарисовал, – коротко отвечает он, затем кивает де Венту. – Открывайте.

Картина огромна, почти пять футов в высоту и более десяти футов длиной. Покрывало на ней закреплено на верхнем правом углу, поэтому картина открывается нам слева, дюйм за дюймом, а пока послали за стулом пажа, чтобы он мог отцепить его полностью.

Сначала нам представляется удивительно красивая, украшенная золотом и серебром колонна, потом часть потолка, яркого, словно витраж, покрытый красными и белыми розами. Потом арочный проем. Зрители издают тихие изумленные восклицания, увидев в нем на фоне дворцового садика женщину – шута принцессы Марии, словно намекая на то, что жизнь так же проходит мимо и что двор – это сборище шутов. В саду, позади нее, виднеются шесты со скульптурами и геральдическими символами, словно объединяя славу и шутовство. Я смотрю на короля, чтобы понять, удивился ли король, увидев на парадном портрете королевской четы женщину-шута по имени Джейн, но я замечаю, как Генрих чуть заметно кивает, и я понимаю, что король одобряет этот персонаж, как и место, где он изображен. Наверное, он думает, что таким выбором показывает свое глубокое и неординарное понимание славы и мира. Следом за арочным проемом шла еще одна пара таких же, как первая, золотых колонн, между которыми стояла женская фигура. Это была принцесса Мария, в темно-красном нижнем платье и зелено-коричневом верхнем платье с прямоугольным вырезом на горловине, украшенном на рукавах белыми разрезами с шелком и белыми манжетами. Арселе на ее голове сдвинуто немного назад, на шее распятие. Я внимательно рассматриваю портрет, затем оборачиваюсь и тепло улыбаюсь Марии в знак одобрения. Портрет хорош. Она выглядит величественно, достойно, сложив перед собой руки и повернувшись чуть заметно улыбающимся лицом к зрителю. Этот портрет подходит для копирования, чтобы показать потенциальному жениху, заморскому принцу, потому что имеет большое сходство с принцессой. Она выглядит одновременно и девушкой, и настоящей королевой. Художнику удалось передать и очарование, и достоинство девушки. Я вижу, как Мария краснеет и тихо кивает мне. Нам обеим нравится ее изображение.

Покрывало сдвигается еще немного, и мы видим принца Эдварда, такого же коренастого, как и отец, стоящего твердо и уверенно в объемистом дублете с комично расширенными рукавами, красных штанах и красной шапочке, натянутой на маленькую голову. Нарисованный принц уверенно опирается локтем на колено отца, настоящий же Эдвард никогда не позволял себе подобных дерзостей. Генрих на портрете держит руку на плече сына, как бы демонстрируя их связь. Поза и изображение отца и сына говорят об их родстве громко и внятно, словно на картине был нарисован момент родов и сына у короля только что приняли между этих широко расставленных крепких ног. Вот он, сын и наследник. Вот он, мальчик, созданный королем, по его собственному образу и подобию, его маленькая копия.

Позади короля и принца фоном изображен балдахин с королевским гербовым щитом, и над всем этим – золотая тугра, как нимб, которым старые церковные иконописцы украшали головы святых праведников.

В самом центре картины, все еще наполовину скрытый покрывалом, за которое уже в полном отчаянии дергали пажи, был сам король. Художник сделал его центром, сердцем изображения: плотный сгусток цвета, золотое солнце. Огромные рукава из золотистой ткани, толстые, как подушки, грудь дублета украшена разрезами, обшитыми белым шелком, а его полы – вышиты красным и золотым. Широко раздвинутые крепкие ноги обтянуты штанами цвета слоновой кости с ослепительным серебряным отливом, и в результате его голени сверкали, а колени вообще походили на две маленьких луны. Отделанный соболем гаун[18] распахнут и откинут на плечи, кажущиеся еще более широкими из-за набивки. Его лицо выглядит большим, бледным и лишенным морщин, а когда я увидела его гульфик…

– Боже мой, – тихо произнесла я.

Огромный гульфик цвета слоновой кости горделиво возвышался в самом центре его туловища, в центре центра картины. Гигантский, бледно светящийся среди золота и красного, он громко возвещает: «Перед вами детородный орган короля. Восхищайтесь!»

Я кусаю щеку изнутри, чтобы ни в коем случае не засмеяться, и даже не смею посмотреть на Екатерину Брэндон. Должно быть, художник лишился рассудка, если решился на подобную дерзость. Даже король с его непомерным тщеславием не может видеть это иначе как нелепым.

Но потом пажи наконец справляются с покрывалом и открывают оставшуюся часть портрета, – и я вижу свое собственное изображение.

Я сижу слева от короля, в платье, которое мы выбирали вместе с художником: красное нижнее платье и рукава, чтобы сочетаться с красным на костюме принца Эдварда, и в золотом верхнем, сочетающемся с пышными рукавами короля. Белый горностаевый подбой и манжеты на рукавах символизируют мое положение. Выбранный художником арселе и пояс великолепно прописаны в мельчайших деталях; моя кожа так же бледна и обладает тем же волшебно светящимся перламутровым оттенком, что и ноги короля. Но вот мое лицо…

Мое лицо?

По залу пробежал гул голосов, словно шорох листьев, влекомых ветром в осеннем лесу. Я слышу, как люди говорят «вот уже не ожидал…», и «но это же не…», и «да это же…», но ни одна из этих фраз не находит своего окончания. Словно никто не хочет облечь в слова нечто болезненно, ужасно очевидное, и что с каждой минутой становится все более и более очевидно. Постепенно в зале воцаряется тишина, кто-то прочищает горло, кто-то просто отворачивается, словно не желая больше смотреть на портрет, но потом, не в силах противиться любопытству, все они оборачиваются ко мне.

Они смотрят на меня, а я смотрю на Нее.

Это не мой портрет и не мое лицо. Да, я позировала для него, и на мне были эти одежды, одежды из королевского гардероба, обозначающие мой статус королевы Англии. Художник сам сложил мои руки, повернул мою голову к свету, но под этим золотым арселе красовались не мои черты. Король заказал портрет своей третьей жены, матери Эдварда, и я позировала для него, как кукла, чтобы художник мог передать размер и форму «жены» в принципе. Только лицо этой жены было не моим. Художнику не пришлось даже пытаться передать то, что он назвал моей «сияющей красотой».

Вместо нее он изобразил четкие контуры арселе Джейн Сеймур, а под ним – ее лицо с телячьей покорностью. Это она, мертвая королева, сидит по левую руку от короля, обожающе глядя на мужа и сына из могилы. А меня здесь нет, и как будто бы никогда не было.

Я не знаю, как мне удается стоять на ногах, улыбаться и щебетать о том, как хороша картина, как хорошо получилась Елизавета, слева от женщины, которая заняла место ее матери, мачехи, которую она даже не помнит, одной из фрейлин королевы, которая танцевала в день казни ее матери.