«…auf der Welt

Gibt's so viel, was uns Menschen fehlt,

wenn da nur einer zu dir haelt,

dann halt auch du zu ihm,

fest zu ihm.

Gerade heut'

in dieser kalten, lauten Zeit,

da hilft ein Stueck Geborgenheit

alles zu uebersteh'n,

du wirst schon seh'n.

Jeder braucht 'nen kleinen Flugplatz,

ein Herz, das immer da ist…»

Мы разделались с записью, Рой сказал «Пока!» и снова сел в свою машину. А я ничему больше не удивлялся. В нашей кухне на холодильнике всегда стояли две бутылки водки, которые мне прислали русские фаны; водка была отвратительно тёплой, но ведь никто в нашей студии этот напиток не употреблял. Теперь пустые бутылки стояли в коридоре около туалета.

Альбом «Rosenzeit» вышел в свет, три песни против всякого ожидания вошли в чарты, и мы с Роем встретились через 3 дня за кулисами «Hitparade».

Я выступал с Blue System, и когда настала очередь Роя, камеры показывали только полный зал зрителей и декорации, потому что Рой забыл слова и открывал рот под фонограмму невпопад. И всё же люди были в ужасе: он выглядел располневшим, был толстоват и лицо его лоснилось, когда он, вспотевший, карабкался от строчки к строчке.

Я предупредил его: «Рой, если ты и дальше будешь вести такой образ жизни, тебе скоро конец», но он ответил: «Нет–нет, Дитер, я теперь всё понимаю. Мне зверски везёт, я жму на газ, так будет продолжаться ещё два–три года. К моему пятидесятилетию я, конечно же, накоплю 2–3 миллиона и смогу уйти на покой».

Как и большинство музыкантов, в свои лучшие времена он не счёл нужным отложить немного денег на чёрный день, и теперь, так сказать, работал для пенсии. С его ролью в телефильме «Woerthersee», как он говорил, всё шло прекрасно, он, по его словам, здорово зарабатывал, пел на многих концертах, вообще, был счастлив, что у него есть новый альбом.

«Слушай, Дитер, — говорил он мне — это второе начало моей карьеры». Он был упоён.

Я узнал о смерти Роя утром 10 октября 1991 года, когда давал интервью одной из баварских радиостанций. Об этом сообщили в утренних новостях в 9 часов утра:

«Сегодня ночью в Гельденштайне, в Верхней Баварии, в рыбацком домике умер певец Герхард Гёллерих, больше известный как Рой Блек…»

Я думал: «Этого не может быть!» Я был до глубины души потрясён и растерян. Его смерть была для меня как смерть Джона Леннона. Не потому, что Рой Блек был таким уж великим музыкантом, но ведь Джон Леннон никогда не рассказывал на моей кухне о своей жизни.

Перед смертью Роя было продано 80 000 пластинок его последнего альбома «Rosenzeit», а потом пластинка ракетой взмыла на вершины чартов, доход составил около миллиона. Как издевается судьба: таким популярным, как перед смертью, Рой не был практически никогда в жизни.

Я без него получал в Гамбурге 23 мая 1998 года платиновую пластинку. Там, где он теперь, Рою всё равно некуда её повесить. Признаюсь честно, я охотно отказался бы от этой пластинки, если бы мог за это и дальше беседовать с Роем.

Петер Александр или Самба — это не Босса — Нова

В 1991 году я удостоился чести работать вместе с Петером Александром. И если я очень старательно покопаюсь в памяти, то не смогу вспомнить никого, кто приходил бы ко мне в студию так здорово подготовленным, как он. Тогда ему было 65 лет, ростом метр девяносто, с осанкой гвардейского офицера.

Любую песню, как слова, так и ноты, он знал наизусть. Я уверен, он смог бы спеть и во сне и задом наперёд. Акробат, профи, мастер, точнейший механизм, создавший 120 пластинок. И мне тоже пришлось кое–чему поучиться у него:

«Спой ещё разок вот эту самбу!» — сказал я ему.

«Знаешь, Дитер — сразу послышалось в ответ — это не самба, это босса–нова.» Вот это истинный музыкант, подумал я. Он, конечно же, был абсолютно прав. Темп в самбе намного быстрее, да и такт попроще, тогда как ритм боссы–новы слегка сдвинут, можно сказать, покосился. Петер, как чистокровный певец, конечно, сразу же это понял.

Он удивил меня вторично, когда сел за фортепиано и принялся играть нечто напоминающее джаз — мне оставалось только ушами хлопать. Человек из рода Луи Армстронга и Эллы Фитцджеральд.

Но у Петера был третий туз в рукаве — жена Хильда. Тоже отпраздновавшая шестидесятую весну.

Хильда, я думаю, завтракала пищевыми концентратами — я никогда в жизни не видел столь подвижного существа. Она заходила в студию, говорила: «Привет, Дитер!», усаживалась на диван, так высоко закинув ноги, что ты боялся увидеть больше, чем положено. Она была весела и раскована, носилась повсюду, предлагала, побуждая Петера спеть песню ещё раз: «Давай, ты можешь ещё лучше!», а Петер говорил: «Ясное дело, спою, ниточка моя, раз ты так считаешь!» и послушно начинал с начала.

Иногда Петеру приходилось спеть 12 дублей, чтобы ей понравилось. Даже если я считал запись удавшейся с первого раза. Она была из тех женщин, которые сами заправляют всеми делами, она раздавала указания, что нужно делать в студии. Но всё, что она говорила, было конструктивным и осмысленным. Она не говорила чепухи, она знала, что такое совершенство, замечательная женщина. И хотя Петер в глубине души охотнее всего отправился бы на рыбалку и посидел в тишине и покое, он всё время повторял: «Я не хочу больше в турне, я не хочу больше записывать пластинки, оставьте меня все в покое, у нас уже достаточно денег!», но она дружески и в то же время настойчиво подталкивала его вперёд.

Мы за 3 дня записали 16 песен для его альбома «Verliebte Jahre». А его песня «Auf die Liebe kommt es an» даже пять недель продержалась в чартах — в это время Salt'N'Pepa со своей «Let's Talk About Sex» занимал первое место, а Петер держался на 57.

Бесконечно жаль, что такому человеку, как Петер Александр, который действительно умеет петь, который ведёт концерты, который снимает фильмы (в своё время он участвовал в создании 70 % всех телепередач), сегодня оказывают так мало уважения и признания.

Петер, я навечно твой поклонник!

Твой Дитер.

Аль Мартино или он никогда не помешает домохозяйке гладить

Разговоры с моим товарищем Энди из BMG всегда проходили по одному образцу: десять минут он рассказывал мне, какой я крутой парень. А потом объяснял, чего ему, собственно, от меня надо.

Как–то раз в 1993, он лицемерно спросил меня: «Скажи, ты не знаешь такого певца, Аль Мартино?»

Я почуял, что дело нечисто, и осторожно спросил: «Гм, ну да, что мне сказать? Он ещё жив?»

Но Энди не дал сбить себя с толку: «Мы собираемся снова вернуть его на сцену а-ля Энгельберт. Как тебе идея написать 14 новых песен? И, кроме того, мы хотели бы сделать ремейки его старых хитов».

Нужно сказать, что я со своей группой обожал исполнять песни Аль Мартино, особенно «Voooolare, ohohoho» и «Blue Spanish Eyes». Но с той поры прошло сто тысяч лет, и я не имел никакого желания вытаскивать маленьких милых старичков из их кресел–качалок. Мартино готовился отпраздновать своё семидесятилетие.

«Нет» — сказал я Энди — «это не пойдёт». Это превосходило возможности моего воображения. Я хотел писать новую музыку с новыми людьми, а компания постоянно навязывала мне каких–то ветхих бронтозавров. Я ничего не имею против этих музыкантов, просто мне это не доставляло удовольствия — выслушивать все эти биографии и утешать, всё это меня самого тянуло на дно.

Но Энди не был бы Энди, если бы у него под рукой не было хитростей на все случаи жизни: «Смотри — сказал он мне — мы поступим так: просто слетаем первым классом в Лос — Анджелес, поселимся в «Беверли Хиллс», а ты обо всём хорошенько подумаешь на месте». Так он меня уговорил.