Узнал, что автор — Рукавишников, и он ещё чемпион по карате. Так что я, если буду что-то говорить, то, пожалуй, ещё огребу. Памятник Достоевскому. Там под разными углами появляются разные аспекты русской литературы. Это замысел? Думаю, что нет, увы. Бренд Достоевского. Вся физиогномика этого образа. Там всё тело Достоевского переломлено пополам. Слом происходит через желудок, через живот. Голова Солженицына. Рукавишников, вероятно, отразил какое-то ожидание и какую-то неудачу.
Почему вы меня обзваниваете? Вы должны к Оле обратиться. От меня тут ничего не зависит. Слушай, а «ПО» есть новый? Нет, я Кедрова, эту идиотическую рожу, просто не могу уже больше видеть. А то ещё почитай «Московский мизантроп». Антигуманистический. Ну, понятно. А почему я должен вступать в «Вавилон» или там «Авторник»? Или молча терпеть, чтобы меня «вступали» без моего ведома? Да я лучше в ДООС вступлю! Буду каким-нибудь стрекомудиком. Вот тебе раз, это Кузьмин-то беззащитный? А между прочим, многие… Когда говорят «беззащитный», в этом проявляется какая-то нежность. Я слышала это от Михал Палыча один к одному.
Ну, понятно. Вот настоящая деконструкция. Может, это обман всё? Нет. Они оба напились. Придётся покупать новую посуду к новому салону. Говорила Мите: смотри, кому делаешь коктейли. Ведь ты работал барменом в Южном Бронксе. Ты можешь отличать. Вот они, гонения на художников. Это не цензура, а цезура. Вы, может быть, меня помните. Я на одном Вашем вечере выступал против матов.
В самом журчании слова «верлибр» есть некое сытое самодовольство. Матовость. Отсутствие блеска, сверкания. Отсутствие риска. Блеск и риск создаются в стихе только рифмами. Верлибр — поэзия добропорядочно-буржуазная, которая шарахается от скоморохов, джокеров, трикстеров. Ну, не шарахается — так воротит нос, морщится. Дескать, бомжи вы, воняете. Ох, сам говорил: все мы, поэты, у Бога в гостях. Домик, квартирка, коттеджик — этого нам не иметь, не понять. Стриж презирает скворечник.
И он — как на чужбине. Он вёл себя перед русским языком, как бы перед словарём, эллиптично, и орудовал остранённым синтаксисом — тюркским, т. е. аглютинативным способом (он говорит «я-сердце» вместо «моё сердце», «ты-день» вместо «твой день»). Мне это знакомо из венгерского. Это насчёт Айги. А переводимый мною Гаспаров серьёзно заболел. Подумайте, может, и умрёт, а я не буду знать. У него тоже домохозяйка-сотрудница (хоть и дети есть), с которой я «переписываюсь», и если угожу, тогда и передаёт она письма маэстро. Но, видно, не угодила уж давно. Вы не имеете понятия, как я такое ненавижу. А Папа Римский умер, да. Только что болел — и вот уж умер.
[Укуси суку]. Какой там «Укус ангела»? — Это где он старается живописать шекспировские страсти, а у него выходят какие-то подростковые понты. В самом названии уже всё это видно. Нет, Кононов-то получше будет, поверь мне. Не хочешь читать — поверь на слово.
Ой, чего-то выпили, видимо, много. Заносит. Просто какие-то философизмы в популярном изложении. Одни пьянеют от реальности, от фактуры. Другие от идей. Хорошо — не лицемер. Представляешь — как расслабиться и всё увидеть вот так вот в настоящем свете. Дело-то не в радуге. У них просто хрусталик души. Но это ты редкий случай как бы привёл. В основном-то все люди дальтоники. Это другая уже история. Он сказал так: заснеженный вандализм и далее пятикопеечная стилистика. Кто??
Именно временно. Но тем не менее здесь вот такой объективный взгляд на нашу литературную империю. На самом деле оказывается, что при внимательном анализе порядок чувственности совершенно заменяется. А когда начинаем выяснять, то видим, что слуховая доминанта там доминирует. Достоевский слепой. Там же всё происходит из-за того, что кто-то чего-то неправильно услышал.
Что происходит? Никакой поэт Степанов, ставший влиятельным издателем (как он думает), зачем-то обругал умного и тонкого Александра Ерёменко. Обругал совершенно бестолково. Неплохой верлибрист Милорава зачем-то нахваливает бесцветного, занудного Сокульского. Почему Степанов не может поругать Сокульского, а Милорава — похвалить Ерёменко? Тенденция этого смешного журнальчика, что ли, такова. Нет, эта публикация в «Знамени» Ерёмы действительно похабная. Мне даже стыдно было читать. Хороший поэт когда-то был. Зачем надо дрянь публиковать. Только ради имени?
Спасибо Вам за проведённый вечер, Миша! Особенно за Андрюшу. Ну, ты понял, да? — Карпова. Я из дома вынес все банки с крышками. Всё, я дальше позвоню. Нет, я организую просто чуть-чуть закуски. Иногда кормят протухшим супчиком, таким трёхдневным. Выпьем из Эпштейновского стакана. Всё нормально будет. Ну, давай. С Богом. Коля, налить тебе? А Лёня Пурыгин с какого года? А что, Рубенс не сексуальный? А что, ой эротичный? Курить хочу, курить. Лёня с 54-го, моложе тебя и меня. Ты кого любишь — меня или Колю? Зачем тебе это нужно, почему ты со мной играешь? О, Эпштейновская вода! Да не нашёл, а купил, а больше у меня денег не хватило. Хорошо, что я бросила курить. Правильно, что ты мне наливаешь. Нет, там мало, между прочим. Нет, ну всё относительно, конечно. Ты всё спутала. У меня был перед глазами твой текст. Метафора такая. Как броненосец «Потёмкин». Он всё забыл. Красивый, молодой, потому что кудрявый. И к тому же интеллектуал. Я же номера плохо запоминаю, поэтому я тебя буду цитировать. А сколько у тебя картин? Много, но они все там. А сам ты где, почему? Я люблю Россию.
Нам придётся до некоторой степени положиться на своё интуитивное восприятие действительного смысла этих слов. Я намерен показать, что если «причина» так или иначе порождается нашими сознательными действиями, то она должна быть весьма тонкой, безусловно невычислимой и не имеющей ничего общего ни с хаосом, ни с прочими чисто случайными воздействиями.
Почему Вы на фестивале верлибра читаете рифмованные стихи? — Потому, что они свободны от тех правил, которые навязаны современному «свободному» стиху. Например, обязательное отсутствие рифмы. А я тоже поэт. Вы, наверное, меня не помните, т. к. я сидел в рядах слушателей. Ваши коллеги на меня обиделись из-за моего поведения, т. к. я не переношу матов в поэзии и в жизни, и я там по этому поводу высказался. Может, Вы там меня как-то и запомнили. Хотел сказать, что, несмотря на маты, мне очень понравилась Ваша поэзия. Она намного лучше той, что звучала из уст Ваших московских коллег.
Что такое верлибр? Да хрень полнейшая. Не утрируй. Приятно, что ни говорите. Ничего не говорите. Это не кладбище, а лежбище. Может, стойбище? Да нет. Насколько нужно было напрягаться, чтобы прочитать три стихотворения. Смерть уже не за горами, так что нужно тормозить. Сила вещей велика. Больше, чем сила слов? Ну! Даже и сравнивать нельзя.
(10)
А вряд ли кто ещё придёт. Как дождь хорош. Свеж и спокоен. Как Бог свят. Я пас. Твоё слово. У меня слов нет. Я жертвую фиговину. Ты жертвуешь фигуру? А зачем? Чтобы фиговей было всем. Для поддержания напряжения. И интерес чтобы возрос. Ну, твоё дело. — А я ответственен: каково слово, таково и дело. Это излишне. Собственно, у нас игра полуответственная. Соченка рассусальная. Да если б к этой соченке ещё и удачку в стоячку. А так — одна меланхолия. Я приношу в жертву фигуру вальта. Он ложится на d7, где бьётся семёркой, как видите. А никуда не денешься. И тогда получается такой эндшпиль, друзья мои, что вы все почешете в затылках. Это как минимум. — Эге. Интересно. Ты это дело долго обдумывал? — Да можно сказать — с детства. (А мне сейчас 54.) Я готовил сюрприз ко вторнику второго августа. Но приходится выкладывать раньше. Ибо омертвело всё. Гораздо быстрей, чем я думал.
Он пошёл на работу третьего мая. А институт закрыт до десятого. Охранник его не пустил. «Вас нет в списке». Приехал назад. А он по дороге покупает всегда сдобную булочку. У них там днём чаепитие. Смотрю — в хлебнице лежит эта булочка. Господи, я чуть не плачу над ним.
Кто-то сообразил — повесил на кабель Интернета. А он тонкий, кабель. А провода ещё тоньше. «Мишурные» — называются. Повесили бы на деревья. Вон гвоздь вбил. Правда, гвоздей нет. Да я вон из досок бы повыдирал во дворе. У нас здесь коллекция. Всё, до чего можно дотянуться, обломано. Синиц кормильцы. А я руку запущу в кормушку, как будто что-то кладу. А сама беру горсть семечек. Потом иду и лузгаю. Когда сырые кладут, когда жареные.
