Потом, совсем поздно, часть гостей разъехалась, и Делия, жена Анфима, стала располагать оставшихся на ночлег — кого где. «Я лягу с ней», — сказал я, указав на Таню. Делия взглянула на Анфима. Тот с секунду лишь подумал. «Я дам вам ключ от мансарды. Здесь же, в этом подъезде. Художник-приятель мне оставил — сам улетел в Америку…»

Так, на виду у всей компании, т. е. засвидетельствованное всеми, пусть и не трезвыми, — началось наше с Таней безумное знакомство.

«Я как будто от чего-то очнулся, и снова забыться для отдыха мне трудно. Мозг днем и ночью перевозбужден. Время проходит между добросовестными и тщетными попытками ничегонеделанья, бурным рабочим подъемом и бессильным болезненным утомлением, причем все это вплотную друг к другу, вроде кроличьих оргазмов (по рассказам). То есть труды и дни перетолклись в порошок и мелко смешались, и я, метафорически, только присяду, как вскакиваю, а как вскочу, так оседаю. Отражается на количестве и качестве. Сейчас, например, чувствую, как заносит на медленных поворотах и как язык непослушен, суконен. Не выспался, тугодумен с утра, и разговаривают, Катрин с матерью, под боком два часа; не очень мешает, но все-таки…» —

Миша наконец вынырнул из записной книжки, в которую ненароком погрузился, и вернулся к разглядыванию прохожих. Потом закурил.

Он увидел Лидочку, выходившую из кафе с каким-то высоким бородатым господином.

Здравствуй, мяфа, я тоже хороший, я известен под кличкой Сурок!

— Так что там про нашего безлошадного Пева? — уточнил он у сидящего рядом Вианора. — «Состояние непрерывной душевной боли», ты говоришь? Гм, что-то сомнительно…

Но её уволок за порог пожилой сатана в макинтоше…

— Сейчас я это найду, — сказал Вианор и, надев очки, принялся листать страницы своих «Меморий». — Вот. «Его состояние непрерывной душевной боли было не неподвижным. Поэтому его нельзя сравнить с болотом или „бульоном“, упомянутым выше. Скорей оно походило на бездонную яму или тоннель, в котором дядя Пев стремительно летел вниз, бесконечно ускоряясь. (Не вечный тоннель. Или тоннель не каждый раз.) Он „не жалел себя“. Про таких поэтов принято говорить, что они „горят“ и „сжигают себя“, но по отношению к Певу это банальное представление было бы неточно: в горении есть романтический оттенок, а у Пева было именно падение, в котором он, не задерживаясь, пролетал и сквозь тормозящее поле романтизма — к трагичности, и дальше — сквозь человеческую трагичность к совсем жёсткому трагизму метафизическому, и дальше — сквозь этот трагизм в абсолютную (?) пустоту. В механизме своего возникновения, пребывания и развития феномен его стихов, пожалуй, довольно точно повторял феномен самой жизни, живой структуры, которая ведь развивается на фоне и за счёт неустойчивого, „падающего“ мира, именно используя это ускоряющееся „падение“ для своего усложнения и совершенствования. Сам дядя Пев, возможно, отдал себе в этом отчёт и выразил это в кратком парадоксальном образе — в известном „падает вверх“…»

Миша поморщился.

— Ну, видишь ли, — сказал он, — когда человек, который, в общем, умеет сносно готовить, начинает вдруг пересаливать суп или переваривать макароны, то это происходит не из-за рассеянности, как принято думать, не из-за того, что какая-то болезненная мысль поселилась в нём и поедает всё внимание: чаще всего такой мысли не оказывается. Но не оказывается и никаких других мыслей. Т. е. человек теряет внутреннюю координацию и метрику, теряет уверенность в своих движениях: он уже не уверен в количестве соли, которое нужно сыпать и которое раньше он сыпал автоматически, он сомневается в твёрдости макарон, которые пробует, — сомневается во всех своих ощущениях: теряет эталоны, с которыми эти ощущения прежде соотносил…

— Я описываю только сны. Всё остальное — явь. То есть всё, чего я не описываю. Не умею (признаюсь честно) описать. Всё, что я умею, — это только сны. Ты не веришь мне, Миша?

— Ну, не так всё однозначно… Верю, да. Но не совсем. Если при некоторых обстоятельствах было возможно сомнение, то это не значит, что я сомневался или что только и мог бы сомневаться… Из всего, что ты говоришь, я не верю только слову «только». Ты описываешь сны. Конечно, я в это верю. Но не «только». Там, я думаю, есть много того, что к снам не относится, и не могло бы ни при каких условиях тебе присниться.

— Что это?

— Не стану перечислять. Ты, конечно…

— Что?

— Ты, например… Да нет, ладно…

Повествуя о своих последовательных жизнях, Окосов не упускал упомянуть, что каждая из них была связана с какой-нибудь женщиной. Не то чтоб очередная женщина была причиной очередной новой жизни, не так всё просто. И всё же женщина в том или ином виде возникала и становилась как бы этой жизни стержнем. Однако это касалось только трёх его первых жизней. В четвёртой (о которой он особенно любил поговорить) стержнем была простреленная на дуэли рука.

Мне доводилось с весёлым любопытством наблюдать, как время от времени он любовно поглядывает на свою неподвижную руку, обтянутую чёрной перчаткой. В эти моменты я почему-то думал, что он часто видит эту руку во сне.

— Скажи, Серёжа, а тебе твоя рука — снится?

— Бывает, — отвечал он равнодушно, и при всём внимании я не мог фиксировать, что его подловил.

— А как снится?

— Всегда — здоровой, ожившей. Снится, что я свободно сжимаю кулак, двигаю пальцами. Это меня приятно удивляет, я чувствую облегчение, но не очень яркое. Я удовлетворённо констатирую, что в результате случилось то, что должно было случиться.

— Вот тебе раз! Как это «должно»? А куда ж тогда твоя «четвёртая жизнь»?

— Ну, видишь ли… Значит, мои сны не могут ещё с новой жизнью примириться. Слишком она для них остаётся необычной.

— А сам ты? А для тебя?

— Я к снам отношусь внимательно. Однако мне понятно, что область их бытия сильно ограничена… Хотя в чём-то, не спорю, они более свободны. Чуть-чуть. И я бы сказал — специфически…

Смерть в зависимости от причин можно разделить на внешнюю и внутреннюю. Но эти её измерения таинственно взаимосвязаны. Почему смерть внешняя, в виде быстрой серии катастрофических обстоятельств, набегает на тебя в тот миг, когда в тебе только что произошёл ряд внутренних смертоносных разрывов и тебе как раз нечем защищаться: твоё внимание и оружие (если оно было) отвлечены на подавление внутренней смуты… Наверное, в этом совпадении прорывается к тебе сама эта двоякая тайна — мира и тебя, — т. е. когда она не постепенно обнаруживается, а внезапно. Это бывает у людей с запаздывающим опытом: они долго живут, защищённые плёнкой младенчества, и события внутренней и внешней смерти накапливаются, не проникая сквозь плёнку, а лишь медленно прогибая её своим грузом. И наконец (вдруг) — одновременно — прорывают. Хорош поэтому постепенный опыт, а внезапный, лавинообразный — бессмыслен. Постепенный даёт человеку в руки подобие обратной управляющей связи: ты можешь, используя характеристики прошлых бедствий, заблаговременно создавать в себе ответные состояния по отношению к бедствиям будущим, — а таким способом часто удаётся вообще снять условия их возникновения, ибо, как только что сказано, есть между внешними событиями и внутренними состояниями соответствие, непостижимое для нас, пока мы постепенно не освоим его эмпирически (именно через механизм обратной регуляции). На этом (или почти на этом) принципе построено, например, действие биологических вакцин, которые, будучи введены в малых дозах, предотвращают соответствующую болезнь, а в больших — её вызывают, т. е. совпадают с ней по смыслу (ибо какая разница человеку — извне он заражён болезнью или микроб, живший внутри, сам развился, дождавшись благоприятных условий?). Так — подобно большой дозе вакцины — внезапный опыт оказывается бессмысленным и, пожалуй, несправедливым: он долгое время лишал тебя возможности использовать его в прошлом, и он же не понадобится тебе в будущем, поскольку ничего подобного с тобой больше не произойдёт: ты уже мёртв для него.