Предстояло хладнокровно оценить положение, но никому не нравилась мысль застрять посреди огромного континента, и даже первая радость от появления Сьенфуэгоса теперь поутихла.

Подробный рассказ канарца о тех опасностях и лишениях, что он пережил за эти годы, вселял еще больший страх в людей, не боящихся моря, но неспособных противостоять свирепым дикарям, непроходимой сельве и похожим на зеленые тени индейцам с отравленными стрелами.

— И куда мы пойдем? — послышался ропот. — Кто придет нам на помощь, даже если мы сможем добраться до берега? Мы проторчим тут многие годы, а ни один корабль так и не появится.

— Давайте попробуем застать их врасплох, — предложил свой безрассудный план Бонифасио Кабрера. — Думаю, если напасть ночью...

— Считаешь их полными идиотами? — перебил Луис де Торрес. — Да они только этого и ждут! И кто будет воевать? Мы же не солдаты, в отличие от них.

— Тогда попробуем проплыть под прикрытием темноты... — хромой бросил вопросительный взгляд на капитана Соленого. — Какие у нас шансы пройти незамеченными?

— Никаких, — честно ответил тот.

— Как вы можете быть так уверены?

— Если попытаемся плыть по проливу ночью, то скорее всего разобьемся.

— У вас есть идея получше?

— Нет.

Ни у него, ни у кого-либо другого не было других идей кроме как сражаться или сбежать, и оба варианта никуда не годились, никто не верил, что «Чудо» оправдает свое имя и вдруг обретет крылья.

Дотащить корабль до моря по берегу тоже было невозможно — не говоря уже о том, что у них не было средств, чтобы пятьдесят миль тянуть такой тяжелый корабль, подобный маневр тут же заметили бы враги.

Рассвет застал Сьенфуэгоса и донью Мариану у кормового окна, они наблюдали, как тени сопротивляются беспощадному солнцу, и не прекращали размышлять над проблемой, у которой, казалось, нет решения.

— Как же это несправедливо! — вздыхала немка, поглаживая рыжую гриву канарца, лежащую у нее на коленях. — Как же это несправедливо: пережить столько несчастий, преодолеть столько преград, и вот теперь, когда мы наконец-то снова вместе, надо же было такому случиться!

Канарец, давно уже привыкший к тому, что судьба не прекращает над ним глумиться и оставляет в покое лишь ненадолго, воспринимал всё спокойнее, ведь для него возвращение на континент было бы не более чем очередным этапом бесконечных скитаний.

Однако он понимал, что в этом случае он взваливает на свои плечи непосильное бремя, ведь если он прекрасно знал, как здесь выжить, то теперь пришлось бы заботиться о других людях, и это его беспокоило — с той незабываемой ночи в бухте прошло всего три недели, и он еще не привык к новой роли и к тому, что теперь его жизнь кардинально изменится.

Канарца смущал его новый облик «цивилизованного» человека, он часто просыпался в тревоге и долго не мог осознать, что спит на широкой кровати рядом с прекрасной женщиной и вопреки своей воле превратился в непререкаемого главу большой семьи.

Сьенфуэгос привык решать конкретные проблемы: как найти еду и ночлег и уберечься от свирепых дикарей, и часто скучал по тем временам, совсем еще недавним, когда чувствовал себя самым свободным человеком на земле, полностью отрешенным от всего, поскольку даже чувства и воспоминания со временем поблекли.

Но сейчас он обнаружил, что вдруг обзавелся обязанностями, и это спутало все привычные схемы поведения, за восемь лет ставшие почти инстинктами, не нуждающимися в долгих размышлениях.

Голод, жажда и опасность... Всё его существование свелось именно к этому, словно Сьенфуэгос стал еще одним зверем среди прочих, и он использовал хитрость либо силу, чтобы дожить до нового дня, но не имел причин для ненависти, любви, грусти или радости.

Необходимость выжить стирает все чувства, и если это длится долго, то человеческое сердце черствеет, приходит момент, когда оно уже воспринимает любую проблему кроме необходимости дышать как несущественную.

Сьенфуэгос несомненно нуждался в долгой адаптации к новому образу жизни, Ингрид Грасс это понимала и старалась вести его по извилистой тропке к цивилизации, как слепого, к которому постепенно возвращается зрение.

Сьенфуэгоса смущали даже разговоры окружающих на испанском, как будто он не мог понять, о чем они говорят. Ему претили понимающие улыбки моряков, и часто охватывало чувство, что его считают не более чем голым дикарем.

— Я не нравлюсь твоим людям, — вздохнул он.

— Просто они — мужчины, — спокойно ответила немка. — И ты должен понимать, что некоторым из них трудно питать симпатию к человеку вроде тебя. Ты слишком высок, слишком силен, слишком красив и преуспел там, где большинство из них постигла неудача, — она слегка улыбнулась. — Ведь они знают, что я люблю тебя так, как никогда не любила ни одна женщина.

— Но почему?

— Что почему?

— Почему ты меня так любишь? Ведь я всего лишь бедный и неграмотный пастух, а ты почитай что королева.

— Ну что ты, какая я королева! А впрочем, я действительно чувствую себя королевой, когда восседаю на тебе, как на троне, — многозначительно заметила она. — Или когда сжимаю в руках самый драгоценный скипетр, какого никогда не было ни у одной королевы. Или когда ты возлагаешь мне на голову корону из твоих рук и опускаешь ее меж своих бедер, чтобы я коснулась губами твоей плоти, — ее язычок нежно скользнул по его шее. — В эти минуты я — королева всего мира, но в разлуке с тобой я несчастнее любой рабыни.

Воцарилось долгое молчание, и Сьенфуэгос вновь заставил ее почувствовать себя королевой мира; возложил ей на голову корону, вручил скипетр и усадил на трон. Однако даже в эти счастливые минуты Ингрид не покидало странное ощущение, будто она заняла чужое место.

Когда несколько дней спустя «Чудо» шло близко к берегу и зелень сельвы заставила Сьенфуэгоса сполна ощутить густой запах гниения и влажной земли, он погрузился в воспоминания и с удивлением понял, что не отвергает этот сумеречный мир, причинивший ему столько страданий, не радуется, что выскользнул из его объятий. Он всё вспоминал и вспоминал: вопли обезьян, пение птиц, цвет листвы и призрачные фигуры, которые рисовал сквозь нее солнечный свет, и канарца охватило чувство, что лишь в этой чаще он оставался хозяином собственной судьбы.

Жить в одиночестве нелегко, но как только человек учится составлять компанию самому себе, не имея возможности с кем-то поделиться мыслями, задача по возвращению в общество становится невозможной, это молчание способна понять только любовь.

К счастью, чувства Ингрид Грасс превосходили желание ощутить себя королевой, ее любовь способна была понять это долгое молчание, когда в глазах ее возлюбленного мелькали отблески другого света или в его сердце кричали чьи-то тени, возможно, откуда-то с высоких гор, из глубоких рек, ведь старый Стружка, Уголек, Папепак или еще какое-нибудь странное существо о двух головах оставили неизгладимый след в его памяти.

Канарец столько прожил в одиночестве, что почти утратил потребность в общении с другими людьми, и немка поняла, что необходимо много времени и такта, чтобы вернуть в сердце этого гиганта с мальчишеским взглядом нежность, радость и способность удивляться.

А пока ей достаточно было лежать в его объятьях и терпеливо ждать, пока он мысленно вернется из странствий. В такие мгновения, наблюдая рождение нового дня, когда озеро превращалось в сияющее зеркало, на котором отражался силуэт корабля, она сожалела о том, что судьба не позволяет вечно пребывать в этом сладком ожидании.

— Что же нам делать? — спросила Ингрид.

— Ждать, — ответил он, глядя ей в глаза. — Мы можем плавать по озеру, а им придется стоять на месте, чтобы отрезать нам путь. Нас мало, и на кону наши жизни, а их много, и потерять они могут лишь жалование. Время играет на нас.

— Это может длиться долгие месяцы.

Он нежно поцеловал ее.

— Никто нас не ждет, — сказал Сьенфуэгос. — Отдай приказ команде вести корабль от одного берега до другого, и пусть рыбачат и охотятся на берегу... — весело улыбнулся он. — Напряжение и ожидание, затянувшееся на неопределенный срок, в конце концов выведут наших противников из себя.