мысль в чудом уцелевшей от боевого заклинания голове: успела! Цеса дрожащей рукой

размазала кровь по виску, с трудом открыла обожженные магическим огнем веки и в

расплывшейся от боли и гари картине с ужасом различила наполовину разрушенный дом.

–Папа! Папочка! – не помня себя и не видя ничего вокруг, кроме полуразрушенного

здания, Цеса ринулась разгребать обломки. Дым слепил и без того обожженные глаза,

голова раскалывалась от удара, лицо заливала не желавшая останавливаться кровь.

Большая часть магического запаса ушла на неудавшуюся попытку отразить заклинание,

которое явно строилось для того, чтобы на месте испепелить менее прыткого мага или, в

качестве альтернативы, ведьму.

Дождь заметно усилился, смывая кровь вперемешку с грязью и слезами с лица девушки,

но Цеса, казалось, не замечала этого. С исступленной яростью она продолжала

раскидывать обломившиеся, полуобгоревшие или все еще горящие бревна, отбрасывать

осколки стекол и мебели. Цеса прекрасно понимала, что спасти его уже не удастся, но

упорно искала хотя бы тело, хотя бы что-то, какой-то намек на того, кто это сделал. К тому

же, она абсолютно не верила в то, что такой опытный маг, Директор Магического

Магистрата, в конце концов, просто умный и мудрый человек мог так легко поставить себя

под удар. Если только… если только тот, кто посмел это сделать, не был хорошим

знакомым её отца, что очень многое объясняло. Цеса на секунду остановилась: что-то

блеснуло в отсвете все еще горящего, не смотря на начавшийся ливень, пламени. Перстень

на пальце её отца. Перстень, который передавался вот уже несколько веков каждому

последующему директору Магистрата.

Он был жив. Слабый хрип изредка вырывался из его раздавленной потолочной балкой

груди, изо рта вытекала струйка крови, бледное, изможденное лицо было испещрено

кровоточащими язвами – последствия наведенного исподтишка проклятия. Цеса

медленно, ползком перебралась к телу.

–Папа… – Цеса в очередной раз услышала в ответ лишь слабый хрип. Изо рта опять

потекла кровь. Он открыл глаза, очень медленно. Мутный взор скользнул по лицу дочери,

он попытался изобразить нечто вроде улыбки. Очень вымученной, искривленной болью и

обидой улыбки. А потом его глаза расширились в изумлении и застыли в одной точке.

–Папа… НЕТ! – Цеса осторожно дотронулась до его руки, отец не отреагировал. Она

сжала его ладонь, потом настойчиво потрясла его, попыталась вернуть его в сознание, что

уже не имело смысла. Абсолютно, окончательно и бесповоротно – он был мертв.

Цеса продолжала сидеть под дождем над телом своего отца. Мать уже было не

вытащить. Взрывная волна снесла ту половину дома, где находилась кухня и прихожая,

более менее уцелел только каминный зал и находящаяся над ним комната Цесы. В голове

ведьмы вертелся только один вопрос: кто? Неважно зачем, почему и за что, важно имя,

зачинщик, скорее всего маг, которого она без раздумий убьет при первом же удобном

случае. Найдет его, чего бы ей это ни стоило. Он умрет, рано или поздно, но жизнь его

оборвется, так же больно и мучительно, так же бесславно и подло.

Потерянный на миг самоконтроль обошелся Цесе очень дорого: сильный удар пришелся

по уже разбитому виску. Сознание ушло мгновенно.

В камере было темно, сыро и пусто. Пахло помоями, где-то в углу шуршала одна

единственная крыса, что свидетельствовало о том, что еда здесь появляется регулярно, а

значит и посетители тоже не редкость. Цеса попыталась осмотреться, но голова болела

настолько сильно, что каждое движение отзывалось в ней практически нестерпимой

болью. Гулкий стук отдавался в ушах с каждым ударом сердца, кровь пульсировала в

жилах, в глазах темнело. Тошнота упорно не хотела отступать, но как-то излечить себя у

Цесы не было возможности: кандалы были зажаты так туго, что пальцы на руках онемели

от боли и отказывались двигаться. В горле пересохло, губы потрескались и кровоточили.

Положение усугублялось тем, что долгое пребывание в неудобной позе никогда еще не

сказывалось на человеческом организме положительно.

Цеса устало закрыла глаза. Одно лишь это незначительное движение прокатилось

волной боли по всему телу. Тишину не нарушало ничего, кроме нечастого крысиного

попискивания. Прямо скажем, незавидное положение, еще более удручающе лишь потому,

что Цеса понятия не имела, что это за место, почему она здесь и с чьей такой легкой, а

точнее тяжелой руки здесь оказалась.

Попытка вспомнить все произошедшее накануне вызвала лишь бурю разнокалиберных

эмоций и еще большее желание отомстить, во что бы то ни стало. В памяти то и дело сами

собой всплывали жуткие подробности осиротившего Цесу события: застывшее лицо

матери, которое даже при плохом освещении настолько ярко запечатлелось, что забыть его

вряд ли получится, даже используя воздействие и телепатию. Раны на руках, не

перестававшие кровоточить даже несмотря на сдавливавшие их кандалы, напоминали об

обломках некогда любимого родного дома, об изувеченном теле отца, которого Цеса так и

не смогла вытащить из-под обрушившейся балки. Но еще больший ужас внушала та

мысль, что этот страшный вечер был последним в её жизни, когда она могла еще что-то

исправить, остаться в живых и на свободе, найти убийцу и, как бы ни было больно об этом

думать, похоронить родителей. Находясь же здесь, в заключении, непонятно за что и

почему, Цеса могла только перебирать в голове жуткие воспоминания и давить

вырывающиеся наружу рыдания. Само ощущение бессилия и невозможности исправить

положение вызывали в её голове лишь одну мысль: лучше бы она зашла в дом, лучше бы

её расплющило и разбросало по мостовой её останки, лучше бы она умерла вместе с ними.

Накатившее отчаяние, боль и страх заставили её открыть глаза и снова осмотреться.

Серые стены из тесно сложенных камней почему-то наводили на мысль о монарших

казематах, которые в подробностях были расписаны в жизнеописании беглых магов –

преступников. Прямо напротив Цесы располагалась полусгнившая скамейка,

предназначенная скорее для самоубийства, чем для отдыха обессилевшего узника. Она

представляла собой нечто вроде деревянного орудия пытки, используемого для искусного

введения заноз в тело жертвы с последующим заражением крови. В стены камеры были

вмурованы пятнадцать цепей с ржавыми кандалами на концах, из чего ведьма сделала

вывод, что помещение предназначено либо для шести нормальных заключенных и одного

трехрукого, либо для семи двуруких и одного однорукого. На стенах темницы тут и там

виднелись застаревшие ржавые пятна, покрытые налетом гнили и слизи, что говорило о

частых затоплениях и непосредственной близости водоема, возможно даже рва,

окружавшего замок Его Величества Користана Второго. Несколько, казалось бы,

незначительных деталей, подмеченных Цесой, позволили создать более менее понятную

картину происшедшего после смерти родителей. Скорее всего, какой-то высокоморальный

гражданин с обостренным чувством социальной ответственности решил поймать убийцу

на месте преступления, и не придумал ничего лучше, чем швырнуть в его голову первым,

что попалось под руку.

«Эх, чтоб ему…» – пронеслось в голове Цесы, но закончить свое коротенькое проклятье

она не успела, поскольку тишину подземного обиталища неожиданно нарушил звук шагов.

Кто-то, стуча каблуками, явно направлялся к камере Цесы, при этом ведя неспешную

беседу со вторым, идущим тихо и мягко, как крадущийся кот. Ведьма насторожилась,

судорожно пытаясь прикинуть, как повести себя в данной ситуации: сделать вид, что она

все еще находится без сознания или же громко и отчетливо заявить о своих правах и