– Так и напишут, – проворчал Жодин, – что мы ни за грош две с половиной сотни таких крепких парней погубили.

– На батарее об этом ни слова. У бойцов и так тяжело на душе, поскольку мы уже, по существу, оказались на передовой, не имея сколько-нибудь серьезного прикрытия ни с земли, ни с воздуха. Так что мы еще поклониться должны этим павшим шахтерам…

– Заодно и покаяться перед ними, – неожиданно сурово добавил Жодин. – Самое время.

Приказав радисту связаться со всеми, с кем только была связь, с просьбой перебросить на поле боя санитаров и транспорт, комбат велел своим бойцам подобрать автоматы, несколько винтовок и как можно больше гранат, которые понадобятся теперь им самим, после чего увел разведчиков в расположение батареи.

– Как воюешь, командир? – услышал он в телефонной трубке сонный, начальственной ленцой пронизанный голос Кречета, как только вошел в командный пункт.

– Об этом лучше спросить у румын, – сухо ответил Гродов, считая, что командир дивизиона интересуется ходом его только что завершившегося рейда на шоссе. – Надеюсь, у них претензий не возникнет.

– Ты не шебуршись, а готовься принимать пополнение. Вчера в штабе оборонительного района я выхлопотал для твоей батареи целый добровольческий батальон донецких шахтеров-добровольцев. Мужики – один в один, которых с ходу можно бросать в бой.

– Во-первых, ни на какой батальон они не тянули, в строю было только двести пятьдесят бойцов, а во-вторых, их уже «бросили в бой». Все, до единого, уже лежат по кюветам у Николаевской дороги, напротив хутора Шицли.

– То есть как это «лежат»? – неспешно, все с той же ленцой в голосе возмутился комдив.

– Убитыми, в абсолютном большинстве своем.

– В нашем тылу?! Ты что, комбат, не протрезвел за ночь? Да там такие хлопцы! Сам видел нескольких краем глаза.

– После чего командование послало их в бой, не выдав ни одной винтовки.

– Что, вообще без оружия?! – по тому, с каким неподдельным ужасом майор спросил об этом, стало ясно: он действительно не в курсе шахтерской трагедии.

– Саперные лопатки, по нескольку гранат – и в бой, ликвидировать прорыв.

– Но… такого просто не может быть.

– Что им помешало высадить этих бойцов с катера в районе батареи? Часть я сразу же вооружил бы, а часть оставил на батарее, вводя вместо нее в бой свою обстрелянную охрану. А так мне удалось спасти лишь нескольких раненых, перебив или рассеяв при этом остатки румынского батальона.

– Ты командир грамотный – слов нет, – неожиданно быстро и безропотно согласился комдив, независимо от того, чего ему на самом деле стоило такое признание. – Но тут такое дело… Надо бы выяснить…

– Кстати, на вашем месте я бы прибыл в район боевых действий вместе с этим добровольческим отрядом, который якобы выпрошен был для меня. Впрочем, извините, – не стал ожидать его реакции капитан, – тут вот полковник Осипов напоминает, что пришло время открывать огонь из всех стволов.

– Да-да, поддержите его; там от полка тоже одно название осталось, – растерянно пробормотал комдив.

Ориентиры, по которым нужно было вести огонь, спасая морских пехотинцев, на батарее были давно пристреляны, а прицелы тщательно выверены. Поэтому батарея главного калибра била по площадям, перенося по настоянию корректировщиков огонь от одного не раз «отстрелянного» участка фронта на другой и при этом неизменно истребляя противника, развеивая его, приводя в ужас. Уже дважды полковник Осипов хватался за телефонную трубку, чтобы похвалить и подбодрить артиллеристов, выполнявших ту часть солдатской работы, которую сами моряки выполнить уже были не в состоянии.

Но, видно, никакие потери остановить почти обезумевшее румынское командование уже не могли. Видимо, Антонеску действительно находился где-то неподалеку и лично командовал общим наступлением на Одессу, поскольку то, что произошло на следующий день, заставило Гродова изумиться.

Вновь взломав оборону и заставив русскую пехоту отступить в сторону моря, а значит, и в сторону береговой батареи, румыны тем не менее остановились и стали поспешно окапываться. Поскольку дело шло к вечеру, комбат предположил, что они благоразумно решили закрепиться на этом рубеже, чтобы назавтра продолжить натиск. На месте румынского генерала он поступил бы точно так же.

Однако все эти благодушные предположения комбата развеялись, как только он увидел в бинокль, что в предвечерних сумерках на равнине, прилегающей к батарее, одна за другой стали появляться новые шеренги вражеской пехоты. Причем ни налета авиации, ни артиллерийской атаки перед этим фронтовым демаршем почему-то не последовало. Да и наблюдательные посты морских пехотинцев могли удивить свое командование разве что тем, что слышна сильная барабанная дробь и что в одной из шеренг шествует священник с иконой.

– Священника-то зачем под пули гнать?! – неожиданно вступился за батюшку тот, кому вступаться за него не положено было ни по штату, ни по чину, – комиссар батареи.

– Вот тут ты не прав, политрук, – возразил Гродов. – Идеологически не прав.

– Не об идеологии я сейчас, – поморщился Лукаш, – а чисто по-человечески.

– И я тебе тоже толкую чисто по-человечески. Со священником – это они в румынском штабе придумали очень хорошо. Дескать, понимай так: здесь мы тебя, солдат, по тупорылости своей псевдоофицерской, погубили и здесь же, на поле боя, грехи отпустив, отпели. Не было бы при батарее тебя, комиссар, я бы, на все это безумие глядя, и себе, может быть, какого-никакого священника или хотя бы дьячка завел.

– Этого я тебе, командир, решительно не советую.

– Потребуешь разжаловать за политическую близорукость?

– Разве я когда-нибудь в командирские дела вмешивался? – в голосе политрука послышалась легкая досада. Он действительно все это время вел себя достойно. – Я свой участок и свою участь на батарее знаю.

– А с началом обороны города даже возглавил нештатную батарейную разведку, не забывая при этом ни о флотских газетах, ни о политбеседах, – поспешно признал его правоту комбат. Он хотел быть максимально справедливым в отношении этого офицера.

Выслушав его, политрук загадочно улыбнулся и только теперь объяснил:

– Просто я подумал, что при мне, батарейном комиссаре, тебя, командир, враги как называют? Правильно, Черным Комиссаром. Это, считай, уже твой псевдоним на всю войну, на всю твою солдатскую жизнь. Таким прозвищем любой генерал возгордился бы. А при батарейном дьячке тебя и называли бы «черным дьячком» или в лучшем случае «черным батюшкой в подряснике». Пережил бы ты такое поругание?

– Ты что, политрук?! Какой, к дьяволу, «черный дьячок»?! Еще и в подряснике. Да никогда! – взорвался искренним возмущением Гродов, не отрываясь при этом от окуляра стереотрубы. – Узнав об этом, тут же покончил бы жизнь самоубийством.

…И все, кто в эти минуты находился на центральном командном пункте, рассмеялись. Аргумент Лукаша, в самом деле, выдался хлестким.

– Потому и говорю: цени, командир, лелей своего родного… красного пока еще комиссара.

Однако шутки шутками, а, наблюдая за этим парадным шествием смертников – плечо в плечо, офицеры впереди, с саблями наголо, – комбат вдруг вспомнил, что видел нечто подобное в каком-то из фильмов о Гражданской войне. Ну конечно же видел! Почти так же уверенно, только значительно четче держа шеренги и печатая шаг, шли в бой офицерские батальоны Белой армии – «корниловцы», «дроздовцы», «марковцы», «деникинцы», еще какие-то… И называлось это у них «психической атакой».

– Ты видишь этот цирк, капитан? – ожил в телефонной трубке голос полковника Осипова.

– Как же не видеть?! Правда, солдаты у них выглядят как-то слишком уж мешковато и ходят – как новобранцы после первого построения…

– Точно как тюки с половой; не чета нашим, русским.

– Вот и я тоже соображаю: может, вывести из окопов своих и показать, как ходят в «психическую» морские пехотинцы?

– Не то время, комбат. И силы, как видишь по тем, кто у них марширует и кто пока еще в окопах залегает, не те. На испуг решили взять нас – вот что я тебе скажу. Нечто подобное я видел в Гражданскую. Но мы сами такой испуг на них нагоним…