— Я сказал: не пройдешь! — сержант Филончук спрятал обратно в кобуру пистолет и на всякий случай пододвинул его немного ближе к животу. — Мне за вас отвечать не хочется. Я солдат: сказали не пускать в лес, я и не пускаю. Скажут пускать, я и пущу. Я, может быть, погонами дорожу. Они на дороге не валяются. А ты, дед, хочешь сказать, что знаешь меня?

— Я же Отрохов... Евгений Павлович.

— Что-то слышал. Было.

«Может, напомнить ему про зубной кабинет?!» Но Евгений Павлович отогнал эту мысль от себя, справедливо решив, что лучше не напоминать этому человеку, когда он к тому же в погонах, о его проказах, а то еще, неровен час, не так поймет. Примечательное же, что-то значительное про Миколку ничего не всплывало в памяти, как ни старался. Тогда он сказал коротко и понятно:

— Директор школы из Осиновки.

Сержант Филончук не сразу признался, что помнит, что знает... Почему-то он стыдился этого, даже старался не встречаться с Отроховым взглядом и все посматривал на тот кол с вывеской, где было написано, что грибы и ягоды собирать запрещено. Предложил даже закурить, но Отрохов поблагодарил и не взял сигарету из пачки, протянутой в его сторону. Филончук закурил сам. Попыхивал дымом, перхал, как старик, а сказал на удивление спокойно и вежливо:

— Поскольку вы мой бывший директор... теперь я вспомнил, хоть, мать честная, и постарели вы, скажу правду!.. То тем более пропустить вас в лес не могу. Здоровье, дорогой мой, на первом плане, и кто, как не я, ваш бывший ученик, должен заботиться об этом? Никто не ходит в лес, и вам не советую.

— А кому у нас ходить? — посмотрел на Филончука Отрохов. — Один я и остался, кто на ногах более-менее. Есть, правда, двое мужчин моложе меня, но они никогда в тот лес за грибами не ходили и до радиации.

— И живут же! — ухватился за услышанное Филончук.

Бывший директор ответил не сразу:

— Жить можно по-разному. Однако же, сходив в лес, я не умру. Вот уже сколько лет прошло после аварии, а что едим? Что? Разве чистые продукты привозят? Кто? Когда? Покажите мне того человека, я расцелую его. Покажите. Всё с огорода. С пастбища нашего же, которое рядом с лесом. И грибы я каждый год собираю. А если собираю, то и ем. И зачем вы теперь стоите здесь? Где раньше были? Кто этот пост придумал? Так что, Миколка, позволь мне...

Филончук, увидев, что бывший директор намеревается идти в лес, заревел нечеловеческим голосом, аж желваки на шее выступили, а глаза, так же как и щеки, набухли краской:

— Стой!

Отрохов, хотя и был атеистом, все же на всякий случай перекрестился:

— Прости, Господи!.. Что это с человеком?

Неожиданно показал рукой на лес:

— Там кто-то кричит, Филончук! Слышите? Девушка! Зовет на помощь!..

Филончук же даже не глянул в ту сторону, откуда долетали обрывки мольбы о помощи, а сказал, будто он служил не в милиции, а где-нибудь в далеком от нее ведомстве:

— С моей стороны в лес никто не заходил. Я зорко слежу. О других не знаю. А если кто, может быть, и пробрался, что я не заметил, то пускай теперь покричит.

— Так радиация не кусается, не царапается, товарищ Филончук? — дернул сержанта за рукав Отрохов. — Что вы скажете? Вы от меня не отворачивайтесь, не отворачивайтесь!..

Филончук решительно повернулся, выдохнул в лицо бывшему директору:

— А у нас — и кусается, и царапается! Так что шуруй отсюда, дед, пока не поздно! Я тебе понятно говорю? А про школу мы потом побеседуем. Бери свою корзинку и исчезай, а то поздно будет.

3

Едва ли не каждый день на пост приходила бабка Степанида. Почти беззубая, маленькая, всегда грязная, она здоровалась с первым попавшимся на глаза милиционером, ставила на крыльцо ведерко, поправляла платок на взлохмаченной голове. Милиционер посматривал на ведерко, потирал ладони, усмешливо переводил взгляд на старушку:

— Пароль!

Степанида улыбалась — похоже, игра с паролем ей нравилась, — и припоминала, какой же он, тот пароль. Ага, да-да: можно называть.

— Десять яиц, — вспоминала Степанида. Больше не было. Одно сама выпила. По дороге. Очень захотелось пить. А было одиннадцать. Поэтому не так быстро назвала пароль. Пока посчитала.

— Все равно молодчина, тетка, — милиционер взял ведерко, исчез с ним в вагончике, через несколько минут возвратил его, а когда Степанида спросила, когда же они рассчитаются за яйца, которые приносила раньше, милиционер успокоил: — За это, бабка, не волнуйся. Приноси еще. Сразу и рассчитаемся.

— Принесу. Может, хлопцы, у вас какая газета старая есть? — несмело спросила Степанида. — На растопку.

— Найдем, — сказал милиционер и спрятался в вагончике, но вскоре вернулся, поднял руку с газетой над собой. — А за газету, бабка, расчет отдельный.

— Что надо? — не понимала, чего требует милиционер, Степанида.

— Спой пару частушек, а? — раскрыл рот милиционер. — Серега, выходи! — позвал он напарника. — Ой, умора сейчас будет. Только что-нибудь новенькое давай. Без халтуры. Ну, смелее, смелее. Слушаем.

Старуха, видимо, считала за честь, что милиционеры хотят послушать не кого-либо, а именно ее, поэтому забывала про оплату за яйца, которые выдуривали у нее наглые хозяева этого вагончика, и когда появился напарник, зашамкала беззубым ртом:

Што ж вы, дзеткi, не паёце?

Я стара, i то пяю.

Што ж вы, дзеткi, не даёце?

Я стара, i то даю.

Степанида, часто моргая ресницами, смеялась вместе с милиционерами, сморкалась в подол платья.

— Принимается! — удовлетворенно фыркал милиционер. — Ну, что там у нас дальше? Договаривались на две частушки. Напоминаю: только не повторяться. Теперь газеты дорогие, просто так не отделаешься. Поехали!

— Не держит моя голова уже ничего, молодые начальники, — говорила Степанида. — Думала, думала, что же пропеть еще, — и не могу придумать. Хотя вот. Слушаете?

— Давай, давай.

— Про любовь, — Степанида поправила платок, взяла ведерко в руки, словно подготовилась задать стрекача, если частушка не понравится слушателям. — Про любовь. Слушаете? Начинаю: «I тут балiць, i там балiць... Толькi там не балiць, дзе мой мiлы шавялiць».

Хозяева поинтересовались, был ли когда у старухи муж.

— Ушел, — призналась Степанида. — Давно ушел. В белый свет. Детей не было по его вине, я упрекать стала, он не выдержал и ушел. Говорят, где-то в Сибири... А зачем он туда съехал? Когда же и его, Лисовца моего, винить не надо было из-за детей. На тракторе работал и все время бочку с ядохимикатами таскал. Все он да он. И поразился. Не способен стал. А тогда ту бочку никто из трактористов не брал — боялись. Вот не помню, уговорили кого или нет. Видимо, нет.

Тот, которого Сергеем зовут, допытывается, как же она, Степанида, жила без мужа, а старуха только смеется своим беззубым ртом и хитро отвечает:

— Жила...

— А был ли у тебя, бабка, милый? — смеясь, спрашивают милиционеры.

Первый милиционер — для Степаниды они все одинаковы — наконец посмотрел на часы, приказал старухе:

— Иди, тетка, домой. А через два дня приходи. Может, деньги нам выдадут. — И он подмигнул Сергею. — А то начальник приедет, всыплет нам. Начальник у нас стро-о-гий.

Степанида топает в деревню, на самой окраине встречается с Отроховым — тот ходил по старому кладбищу (еще при Петре I, говорят, там хоронили солдат после боя со шведами, а теперь на тех едва заметных холмиках растут редкие деревья — несколько березок и елей) и искал, по-видимому, грибы. Степанида поздоровалась с ним, ей также интересно стало, что это он делает там, Павлович. Подошла, спросила. Секрета не было, как не было здесь и грибов, которые он искал... Когда Степанида выслушала ответ и собралась уже идти дальше, Отрохов попросил ее задержаться, долго смотрел в глаза — Степанида аж моргать начала, часто-часто, — и сказал чистосердечно и проникновенно:

— Больше яйца на пост не носи, Никаноровна. Лучше сама съешь. А про пост тот я письмо, куда надо, написал...