— Граф… — пытался остановить его Матвеев.
— Нет, — прервал Артамона Михайловича Власов-отец. — Подождите, дайте мне сказать. Но даже нынешнее мое положение не способно искупить те ужасные несчастья и переживания, которые я доставил Марии Сергеевне и всем моим родным, поддавшись безумству, забыв свой долг перед семьей, поправ честь своих предков, — подумав, он добавил: — Я могу допустить, что Мария Сергеевна, женщина необыкновенной доброты и благородства, способна простить меня, но сам я себя простить не смогу никогда. И единственное мое желание — всячески поспособствовать тому, чтобы она и все дорогие для нее люди оказались в безопасности, избегли той участи, которая, как я слышал, постигла в этих краях уже очень многих. Поэтому прошу и настаиваю, располагайте мной и моими сыновьями так, как вы сочтете нужным.
Матвеев отрицательно покачал головой:
— Нет, граф, все в этом мире предопределено. Значит, все так и должно было случиться, как случилось. Иначе не появилась бы на свет Лизонька, а у вас не было бы Андрея. Кто бы тогда родил мне сына? Кто бы мне жизнь спас? Разве не счастливый случай свел всех нас вместе, здесь, в Сосенках? Разве мы не найдем выход из положения? И я верю, что если нам судьба, то все у нас будет хорошо. А пока я очень просил бы всех вас звать меня просто по имени и на «ты». Мы здесь все равны.
— Ну, что ж, Артамон, пусть будет так, как ты решил, — после заметно нелегкой внутренней борьбы и сомнений сказал Жорж, в очень недавнем прошлом Егор Карпович Власов.
И в усадьбе началась нормальная размеренная жизнь. Общими усилиями были приготовлены для перевозки книги, однако Андрей заметил, что некоторые из них Артамон Михайлович отложил в сторону и потом оставил в доме, но вопросов не задавал.
Очень часто в беседке над Волгой можно было увидеть то Марию Сергеевну с Жоржем, то Глафиру с Владимиром, который быстро шел на поправку. Доктор Добрынин регулярно приезжал к своим пациентам и привозил свежие новости, которые раз от раза становились все более и более тревожными. Забегавшие пару раз к Семену Катька с Петькой ничего настораживающего заметить не смогли — никаких приготовлений к отъезду не было видно. Андрей все так же ездил по деревням менять вещи на продукты.
Только Артамон Михайлович частенько сидел один, задумавшись, отрешенно размышляя о чем-то своем. Андрей несколько дней не решался завести с ним разговор, но, видя, что тревожащее его настроение Матвеева никак не проходит, все-таки собрался с духом и подошел. Он так и не смог заставить себя обращаться к Матвееву по имени и на «ты», как, впрочем, и Владимир.
— Артамон Михайлович, простите за вольность, но что-то не то с вами происходит. И видеть вас таким мне — что нож острый. Вы скажите, может, сделать что надо? Мы с вами уже на фронте все прошли, и вы мне жизнь спасали, и я вам. Говорите откровенно. Если вы Злобновых опасаетесь, то я этот грех на себя возьму, и совесть меня мучить не будет. Вот вам крест, все сам сделаю, — и Андрей истово перекрестился.
Матвеев долго и изучающе смотрел на Андрея, и в глазах у него было сомнение, которого раньше никогда не было. Он молчал, что-то обдумывая, а потом сказал:
— Пошли, Андрей, в беседке посидим, поговорим. Нам там никто помешать не сможет.
Стоящая на открытом месте беседка действительно была идеальным местом для откровенных разговоров, недаром то одна пара, то другая так любила в ней уединяться. Сейчас в ней, по счастью, никого не было.
— Андрей, ты уже знаешь, что этот дом был предком моим, Андреем Артамоновичем, выстроен, он-то и тайник здесь устроил. Скала ж под нами, вот и выдолбили. Когда Петр Алексеевич умер, то не императрица* Екатерина Алексеевна править начала, а Меншиков всем заправлял. Только отношения у них, у предка моего со светлейшим, прохладные были, вот и стал он опалы опасаться. В это время и велел он со всех других имений, а их ведь у нашей семьи по всей России много разбросано, все самое ценное сюда свезти, и в тайник поместил. Усадьба эта среди всех прочих поместий самая бедненькая, вот и рассчитывал он, что уж ее-то семье оставят. Опала его, слава Богу, миновала. Так вот, где этот тайник находится и как открывается, все мужчины в нашем роду знали, и я знаю. Только ключа не было, спрятал его Андрей Артамонович, а где, сказать не успел, умер в 1728 году.
— Так это его мой отец в ружье нашел? — отважился спросить Андрей, слушавший до этого Матвеева так, как дети слушают сказку, затаив дыхание.
— Да, его, — ответил Артамон Михайлович и замолчал, глядя на Волгу.
— Так в чем же дело, Артамон Михайлович? — изумился Андрей. — Значит, нужно спрятать туда все самое ценное, что в доме есть. Не оставлять же все это Злоб-новым, да и всем прочим, которые сюда слетятся, едва мы за порог выйдем.
А Матвеев все молчал, задумчиво следя за играющими на воде солнечными зайчиками. Замолчал и Андрей. Знал он, что искушение деньгами — самое сильное, что только может быть на свете, и что не о себе сейчас Матвеев думает, а о сыне своем, как для него все это богатство сохранить. Понимал и не обижался.
Так они и сидели, думая каждый о своем, пока, наконец, Андрей не выдержал и не сказал:
— Артамон Михайлович, Богом клянусь, памятью матери моей, жизнью отца и брата, — и, помолчав, он севшим голосом добавил: — Елизаветой Александровной и Андрюшенькой клянусь, что ни одна живая душа, ни отец, ни брат, никогда от меня ни слова не услышит из того, что вы мне доверите.
При упоминании имен жены и сына Матвеев встрепенулся и пристально взглянул прямо в глаза Андрею. И прочел в них то, что сам Власов никогда не осмелился бы произнести вслух — всепоглощающую и безоглядную, граничащую с обожанием, но безмолвную любовь Андрея к Елизавете Александровне.
— Я верю тебе, Андрей, — сказал он. — Случись что со мной…
— Артамон Михайлович, — Андрей впервые позволил себе перебить Матвеева. — Я жизни своей не пожалею, костьми лягу, все мыслимое и немыслимое совершу, но Елизавету Александровну с Андрюшенькой оберегу.
— Пошли в дом, — сказал Матвеев. — Будем потихоньку собираться, дорога нам всем предстоит неблизкая.
С этого дня в усадьбе стали происходить незаметные постороннему глазу приготовления к отъезду: вынимались из рам картины, снимались старинные иконы, укладывалось в корзины и ящики столовое серебро и тончайшего стекла посуда и вазы, даже драгоценные ковры скатывались и пересыпались специально купленной для этого махоркой. В отдельном ящике лежали ранее отложенные Матвеевым книги, при взгляде на которые у Жоржа вырвался возглас: «Они же бесценны». Все это потихоньку относили в пустовавшую за неимением избытка продуктов кладовую около кухни. Женщины пересматривали свой гардероб, отбирая для дороги самое необходимое и практичное.
Жорж выяснил у Семена, единственного, кто так и не смог смириться с тем, что Мария Сергеевна простила его, самый удобный спуск к реке и несколько дней подряд ходил туда с топором, расчищая тропинку, чтобы при отъезде женщинам легче было идти. Владимир под видом рыбалки съездил на другой берег и узнал, у кого и за сколько можно будет купить лошадей с телегой.
Постоянно приезжавший Добрынин, узнав о приготовлениях к отъезду, обещал договориться насчет лодки. Каждый раз, когда он уезжал, ему обязательно клали в коляску сверток то с вещами, то с посудой, из тех, что не стоило опускать в тайник, а оставлять на разграбление не хотелось. На все его попытки отказаться ему объясняли, что лучше оставить своему другу, чем врагам, и он смирился. Часть вещей он завозил сыну Семена, к которому Кошечкин собирался перебраться после отъезда хозяев.
Артамон Михайлович тщательно собрал все находившиеся в доме документы и фотографии и положил их в большую сафьяновую папку с замочком. Он показал на нее Андрею и очень серьезно сказал:
— Здесь собраны все документы семьи Матвеевых, в том числе и подтверждающие права как на наши владения, в том числе и на эту усадьбу, так и на титул. Бог весть, как сложится наша дальнейшая жизнь, но я хочу, чтобы, когда придут лучшие времена, у потомков моих не возникло никаких затруднений с восстановлением своих прав. А пока пусть хоть по фотографиям знают, от кого они свой род ведут и как их родной дом выглядит. Случись что со мной, храни ее и сыну моему передай, когда вырастет.