— Душевный человек был. Его благородие, видно, весь в батюшку пошел, — одобрительно сказал Власов.

— Светлой души был человек, царствие ему небесное, — подтвердил Злобнов. — А когда Степка учиться закончил — одним из первых в выпуске шел, то поинтересовались его сиятельство, кем Степка быть мечтает. Степка и брякнул: «Людей хочу лечить». Михаил Николаевич его с собой в столицу и взяли. А вернулся Степка уже доктором, в Баратове устроился и мать к себе забрал. А теперь, поганец эдакий, еще и денег за работу требует. — И Злобнов в сердцах плюнул.

— Некрасиво, — согласился с ним Андрей. — Однако спасибо тебе, Петр Петрович, за историю. А мне в город за этим самым Добрыниным ехать надо, к Артамону Михайловичу его везти. Коли хочешь, то тебя с детьми до города довезу. Теперь ты сам понимаешь, что оставаться им здесь никак невозможно.

— Понимаю, Андрей Егорович, понимаю, — задумчиво сказал Злобнов. — Только кажется мне, что большой беды не будет, если Катька с Петькой к Семену в гости наведаются иногда. Любят они его, привязались за столько-то лет. Да и старику все повеселее будет — вдовый он. Сын-то его в Баратове живет своим домом, звал он Семена к себе, да тот прикипел душой к Сосенкам, никак стронуться с места не может.

— А чего же нет? — охотно согласился Власов, рассудив, что пусть лучше Катька с Петькой открыто иногда в доме появляются, чем будут откуда-нибудь тайком подглядывать. А в том, что злобновское семейство ни за что не оставит усадьбу в покое, Андрей ни минуты не сомневался. — Главное, чтобы они Семена от работы не отвлекали, а так, чего ж не навестить.

— Ну, благодарствую за сердечный разговор, Андрей Егорович, хотя и расстроили вы меня известием о болезни его сиятельства. Бог даст, поправится. А до города я с детишками сам как-нибудь доберусь. Лошадка-то и вправду старенькая. До свиданьица, Андрей Егорович.

— Желаю здравствовать, — ответил Власов и затем внимательнейшим образом проследил за тем, чтобы Злобновы действительно убрались из усадьбы.

— О чем это ты так душевно с Петькой беседовал? — спросил его Семен, когда он вернулся в дом.

— Да о Добрынине. Слушай, а поверит Петька, что Добрынин будет с Артамона Михайловича деньги за лечение требовать, или нет? Я-то Степана Дмитриевича вчера первый раз в жизни видел, да и то несколько минут, — запоздало поинтересовался Андрей. — А то наплел я Петьке с три короба, а вдруг зря?

— Петька-то? Поверит. У них, у Злобновых, деньги завсегда на первом месте стояли. Только Степка себе скорее язык вырвет, чем о деньгах с кем-нибудь из Матвеевых заговорит. Матрена, конечно, его сиятельство слезно помочь умоляла, но и Артамон Михайлович тоже за Степку просил. Добрынин уж сколько раз сюда к Андрюшеньке приезжал, так никогда даже и не заикнулся, хотя Мария Сергеевна, по незнанию своему, деньги за визит ему предлагала. Но я позволил себе сообщить ей, как дела обстоят. Много она такому Степкиному благородству изумлялась, да только неудобство почувствовала — не привыкла она что-то даром получать, платить за все привыкла.

— Ты, Семен, будь готов, что Катька с Петькой временами в доме все-таки появляться будут. Любят они тебя, оказывается, — иронично заявил Власов и увидел, что от удивления у Семена брови поползли вверх, как живые, — привязались… Ты с них глаз не спускай, когда появятся, — уже серьезно сказал он. — Я их отвадить побыстрее постараюсь, а пока смотри за ними в оба.

И схватив кусок хлеба с салом, чтобы пожевать по дороге, Андрей отправился в город.

Забрав отца с братом и доктора Добрынина, медленно, чтобы, упаси Боже, лошадь не устала, он тронулся в обратный путь. По дороге он разговорился с Добрыниным, сказав, что знает его историю и его преданность Матвеевым.

— Знать-то ты, Андрей, знаешь, да не всю. Я же в Санкт-Петербурге в доме Михаила Николаевича жил, и не как слуга, а, не знаю даже, как назвать, воспитанник, что ли. За одним столом я с ним, конечно, не ел. Только он каждое воскресенье утром меня в кабинет вызывал и успехами моими интересовался, деньги мне на театры давал, хоть и с галерки, а все спектакли я видел. Одежду мне купил, чтобы выглядел я не хуже других. А когда я учиться закончил и захотел в Баратов вернуться, денег на обустройство дал. Я перед всеми Матвеевыми в долгу неоплатном, а когда женюсь и, Бог даст, детишки пойдут, то и им, и внукам моим, коль доживу, всем потомкам, какие будут, пока род мой не прервется, накажу Матвеевых почитать и служить им верой-правдой.

— Ну, Степан Дмитриевич, коль ты в театрах бывал и представления видел, то придется тебе рольку сыграть. Не знаю я пока, какую, но что важную, это точно.

— Задумал ты что-то, Андрей? Может, скажешь? — спросил Добрынин. — Понял уже, наверное, что я для этой семьи все что угодно сделать готов.

— Пока не скажу. Но есть одна мысль… Обдумаем с Артамоном Михайловичем, как быть, и тебе сообщим. Одно скажу, если вдруг кто поинтересуется у тебя, сколько ты с Матвеевых за лечение берешь, говори столько, сколько язык выговорит, главное, чтобы побольше, подороже звучало. — В голове Власова действительно стал понемногу складываться некий план, даже не план, а так, наброски к нему.

— Да ты что, не слышал меня? — возмутился Степан.

— Надо так, для пользы дела надо. Ты уж потерпи, — попросил его Андрей.

— Так не поверит же никто, — возразил Добрынин.

— А мне и надо-то, чтобы только один человек в это поверил, — загадочно ответил Власов и больше на эту тему не говорил, как ни приставал к нему с расспросами Степан Дмитриевич.

Приехав в усадьбу, Власов отвел отца с братом в отведенную ему комнату, предложив располагаться, как им удобно, а сам повел Добрынина к Артамону Михайловичу.

Осмотрев сначала Андрюшеньку, а потом и самого Матвеева, Степан Дмитриевич категорично заявил:

— Месяц. Как минимум месяц вам, Артамон Михайлович, ногу надо щадить, ходить поменьше, не перетруждать ее. Иначе будете хромать всю жизнь, — и, дождавшись, когда Елизавета Александровна с сыном и матерью выйдут из комнаты, уже другим тоном сказал: — Артамон Михайлович, на приеме у меня люди самые разные бывают, много чего выслушивать приходится. Уезжать вам надо, всем уезжать. В городе очень неспокойно, боюсь я за вас за всех. В губернии целых поместий осталось, на одной руке пальцев хватит пересчитать. Могут вскорости и до вас добраться.

И Добрынин вопрошающе посмотрел на Матвеева, понимает ли тот всю серьезность положения.

— Степан, ты же сам сказал: месяц, — возразил ему Артамон Михайлович. — Куда же я тронусь?

— А я и сейчас это скажу. Только, Артамон Михайлович, лучше быть всю жизнь хромым, чем умереть с двумя здоровыми ногами. И лучше всего вам уехать за границу, потому что в России такие времена наступают, что хорошего ждать не приходится, — Добрынин говорил все это и очень серьезно, и очень печально.

— Нет, Степан, из России я никуда не уеду. Времена, знаешь ли, меняются, а Россия — остается. Ты мне другое скажи: устроился-то ты хорошо? Комната большая у тебя в доме найдется?

— Артамон Михайлович, если вы всем семейством ко мне в дом надумали перебраться, то я себе шалаш во дворе поставлю, но вас всех устрою со всеми удобствами, — совершенно искренне сказал Добрынин.

— Да нет, Степан, это не для нас, для книг из библиотеки моей. Может быть, мы и уедем куда-нибудь, чтобы беспорядки эти пересидеть, вот и думаю я, кому бы их на сохранение оставить, чтобы не пропали зря. Так как, найдется?

Добрынин стал даже заикаться от волнения.

— Так вы, что же, библиотеку свою мне оставить хотите? Артамон Михайлович, да я, да… Я сам на улицу жить пойду, мебель выкину, но для книг место найду. Только… А почитать-то мне можно будет? Я аккуратненько… Я же знаю, какие там редкости есть…

— Ни в коем случае, — успокоившись за судьбу книг, Матвеев смог даже пошутить: — Исключительно для красоты держать будешь, а дотрагиваться и думать не смей, — и увидев, как растерялся Добрынин, засмеялся: — Да можно! Конечно, можно! Ты уже и шуток не понимаешь. Подводы послезавтра организовать сможешь, чтобы книги вывезти? А мы их пока, не торопясь, к путешествию и подготовим.