Оставаясь в надежде, что мое правительство будет продолжать почтенную роль примирителя России с ее неприятелями, я воспользовался взятием Очакова, чтобы сделать русскому правительству некоторые предложения по предмету мира. Они были очень хорошо приняты, но императрица первым условием для начатия переговоров поставила освобождение Булгакова. Она не переставала утверждать, что самым скорым средством прекратить войну и происки англичан и пруссаков было бы заключение союза между четырьмя державами. Ее желание скрепить эту связь было так сильно, что она предлагала нам, в случае войны с Англиею, не только нейтралитет, но даже помощь; наконец, не требуя более от нас гарантии польской конституции, она хотела только обеспечения польских владений. Это было более, чем я мог ожидать; поэтому я был крайне удивлен, когда получил из Франции, вместо согласия на эти предложения, приказание сделать некоторые попытки, чтобы добиться от императорских дворов восстановления Польши, как она была до первого раздела. Я однако передал это Кобенцелю, который дивился не менее меня и умолял меня не пускаться на эту попытку, которая, конечно, обидит императрицу и склонит ее на сторону англичан. Уже довольно было и того, что нам удалось отклонить от императрицы мысль о новых завоеваниях от соседей, и нужно было оставить тщетный замысел принудить ее к возвращению того, чем она уже владела. Поэтому я не делал дальнейших предложений, и так как русское правительство, вероятно, все уже знало, то я полагал, что достаточно сделал для исполнения полученных мною приказаний. Впрочем, во всех других случаях, Кобенцель усердно мне содействовал, потону что император, тогда больной и огорченный неудачами в Баннате, с нетерпением желал скорого мира. Потемкин тоже желал его, и я узнал от принца Нассау, приехавшего из армии, что князь, признав нас за помощников слабых и ненадежных, решился изменить свою систему и склонить императрицу на сторону Англии и Пруссии, в которых он видел опасных врагов, но полезных союзников. Равнодушие Испании в этом деле еще более подкрепило его убеждения. Все эти неблагоприятные обстоятельства оставили мне один выход: положиться на твердость императрицы. Она всегда была так нерасположена к прусскому королю, что отвергала все внушения о союзе с ним.
Взятие Очакова поразило всех в Версали и изменило все соображения нашего кабинета. Хотели знать, какими требованиями ограничится Екатерина II. Желая узнать это, я спросил графа Безбородко, как-бы лично от себя; будет ли довольна императрица, если Порта освободит Булгакова, утвердит окончательно за Россиею Крымский полуостров и уступит еще Очаков. Через несколько дней после того, императрица велела передать мне, что я угадал ее желания; вместе с тем она извещала меня, что послала Нассау-Зигена в Мадрид. Ему приказано было спешить; предлогом его поездки должно было служить поручение государыни поздравить с восшествием на престол испанского короля Карла IV, некогда оказывавшего покровительство принцу. Но настоящей целью этой поездки было исполнение тайных поручений императрицы. Они состояли в тон, что принц должен был изложить королю причины ее неудовольствия против Англии и Пруссии и сообщить испанскому правительству достоверные известия о замыслах Фридриха-Вильгельма на Данциг и Польшу, чтобы объяснить ему необходимость четверного союза для сохранения мира в Европе, императрица удаляла таким образом сильнейшие поводы к нерешимости нашего кабинета. Она полагала, что мы затягиваем дело из уважения к испанскому королю. « Я вижу, — говорила она принцу, — что в Мадриде решится этот важный вопрос, от которого зависит, может быть, судьба дома Бурбонов в Европе». По просьбе принца Нассау я передал ему записку о политике Англии за несколько лет, в течении которых она, чтобы вознаградить себя за потерю американских колоний, везде старалась ослабить влияние дворов версальского и мадридского и усиливалась, вместе с Пруссиею и Голландиею, возобновить войну, во время которой наши внутренние смуты могли ей дать более надежды на успех. Я постарался изложить эту записку потщательнее, потому что она назначалась для прочтения испанскому королю, его главному министру Флориде, Бланке и графу Монморену.
В это же время готова была разразиться гроза, которой мы опасались: императрица узнала об успехе козней Луккезини.
Поляки, возбужденные им и рассчитывая на помощь прусского короля, уничтожили постоянный совет, существование которого гарантировала императрица; в то же время они громко требовали выхода русских войск из Польши. Императрица, в гневе, хотела было силою поддержать утвержденную ею конституцию. Кобенцель, Нассау и я с трудом могли успокоить ее. Мы доказали ей, что прусский король воспользуется ее поспешностью, чтобы исполнить свои планы, что он вступит в Польшу, что вся Польша восстанет, и что эта диверсия послужит в пользу Швеции и Порты.-Императрица уступила, решилась действовать умеренно и, чтобы рассеять ложные опасения, возбуждаемые в Польше пруссаками, оказала равнодушие к переменам, происшедшим в польской конституции, но решилась оставить свои войска в Украине, чтобы сохранить безопасность армии фельдмаршала Румянцева.
Между тем прибыл князь Потемкин. Взятие Очакова заставило императрицу позабыть все, что давало ей повод к неудовольствию против князя. Обрадованная победою, она прощала лень его. Все, кто роптал на него за беспорядки, спешили изъявить ему свою преданность. Ему сказали, что я был в числе его хулителей, и он жаловался мне при первом свидании со мною. «Название хулителя я не заслужил, — отвечал я; — я не мог постигнуть той неблагоразумной уверенности, с которою вы удалили войска с севера, открытого для шведского короля, если бы он действовал смело и решительно. Мне также казалось, что вы дали туркам время укрепить Очаков, который, по мнению инженера Лафитта, не мог устоять против сильного нападения, и в этом случае я разделял мнение и нетерпение друзей моих де-Линя и Нассау».
«Ничего не могу сказать на счет Швеции, разве только то, что никакой рассудительный человек не мог предвидеть эту войну без повода и дерзость, подобно Густавовой. Что же касается Очакова, то вы ошибались: мы не ожидали нападения турок, они боялись нашего. Мне пришлось растянуть войско на три с лишком тысячи верст и перевозить огромные обозы с припасами по степям. Я полагаю, что в недолгое время я сделал все, что мог».
«Теперь мой черед обвинять вас, — говорил я смеясь; — я знаю из верных источников, что вы довольно равнодушны к союзу между четырьмя державами, которому, казалось, придавали прежде такое значение. Уверяют даже, что вы, забывая происки Англии и Пруссии против России, склоняетесь теперь на их сторону и готовы защищать их перед императрицею; одним словом, что вы готовы подать руку вашим врагам и отступиться от друзей ваших».
«Отчего ж бы нет? — возражал он тем же тоном; — вам, как дипломату, нечего бы тут удивляться. Когда я увидел, что Франция становится архиепископством, что духовная особа удаляет из королевского совета двух маршалов и преспокойно допускает англичан и пруссаков овладеть Голландиею без бою, я, признаюсь, позволил себе одну шутку: я сказал, что охотно посоветовал бы моей государыне войти в союз с Людовиком толстым, Людовиком юным, Людовиком святым, хитрым Людовиком XI, мудрым Людовиком XII, Людовиком великим, даже с Людовиком многолюбимым (bien-aimé), во никак не с Людовиком викарием[128]».
«Правда, — ответил я смеясь, — что французские короли назначали иногда в министры епископов и кардиналов, во я не думаю, чтобы они делали министрами таких генералов, которые не раз собирались идти в монахи».
Эта колкая беседа, о которой я не счел нужным доносить моему двору, кончилась также весело и дружелюбно, как началась. Однако, нельзя было уже сомневаться, что Потемкин не полагаясь более на нас, изменил свою систему. Оставаясь со мною лично в дружественных отношениях, он не оказывал мне более доверия в делах политических и довольно открыто перешел на сторону министров Англии и Пруссии. Однажды, когда у него собралось много гостей, его негодование против французов подстрекнуло его на злую шутку на мой счет; она разыгралась однако не в его пользу. Некогда в Европе при всех дворах и у всех вельмож были шуты, счастью которых завидовали многие честолюбцы. Они пользовались редким преимуществом безнаказанно говорить правду. Может быть, это преимущество было слишком опасно, и потому шуты вышли из моды. В России можно было еще встретить нескольких вельмож, которые держались обычая иметь при себе шутов. У Потемкина был шут именем Мосс; он был оригинален, начитан, и некоторые из его шуток были остры и смелы. Князь играл со мною в шахматы в присутствии нескольких офицеров и многих придворных. Для развлечения ему вздумалось привести меня в замешательство; он позвал своего шута и сказал ему: «Мне бы хотелось знать, что ты думаешь о новостях из Парижа: там собирают генеральные штаты; скажи-ка: что из этого выйдет?» Тогда Мосс, не заставляя ждать себя, начал болтать и ораторствовать, и целую четверть часа неутомимо сыпал свои нескладные сведения, смешивая события, царствования, года, альбигойцев, протестантов, янсенистов. Приводя иногда истинные анекдоты и составив из всего этого забавную и карикатурную картину, в которой представились в смешном виде наш двор, духовенство, парламент, дворянство и вся нация, он в заключение этой сатиры предсказал всеобщий переворот и всемирное безумие, которые охватят Европу, если только не поручат власть таким мудрецам, как он, вместо сумасшедших, которые правят теперь. Во время этой великолепной выходки против Франции, присутствующие двусмысленно посматривали на меня, а Потемкин втихомолку радовался, что ему удалось смутить меня, заставив выслушать глупости о Франции и напустив на меня шута. Я однако не потерялся и решился отомстить. Я знал, до какой степени тогда в Петербурге все вынуждены были молчать и остерегаться насчет политики и правительственных дел, о которых не позволялось толковать. Нисколько не сердясь на Мосса, я сказал ему: «Любезный Мосс, вы человек сведущий, но вы уже лет двадцать не видали Франции, и ваша память, правда, отличная, вас однако обманывает; к истине вы подмешали много неверного. Но, судя по вашему красноречию, я полагаю, что вы заговорили бы еще лучше и занимательнее, если бы избрали предметом Россию, более вам знакомую, и теперешнюю войну с турками». При этих словах Потемкин поморщился и погрозил шуту; но бесстрашный Мосс был в ударе и, подстрекаемый хвалою, заговорил горячо и еще менее щадил Россию, чем Францию. Он вдоволь распространился о рабстве народа, о деспотизме двора, о недостатках армии, скудости казны, упадке кредита. «Что думать о правительстве, — сказал он, — которое видит, что дела так плохи, и тратит столько денег и людей, чтобы овладеть какими-нибудь степями и получить чуму? К чему это хотят издерживаться, проливать кровь и вооружать против себя всю Европу? Вы не отгадаете, а я вам скажу: все это делается для забавы одного высокого князя, который вот здесь; он скучает и хочет добыть георгиевскую ленту сверх прочих тридцати или сорока орденов, которыми он увешан, но которых ему недостаточно». После этой выходки я залился смехом, гости силились, чтобы не рассмеяться, а Потемкин, ужасно рассерженный, уронил стол и бросил шахматы вслед убегавшему Моссу. Тогда я заметил Потемкину, что мы оба окажемся не умнее Мосса, если будем сердиться на его глупость, В вечер кончился очень весело.
