«И хорошо делаете, — возразила государыня, — слушайте: я приказала выставить на всех станциях по дороге в Москву по 500 лошадей, чтобы перевести сюда войска, которые я вытребовала: вот из чего вышли эти толки. Я не еду, будьте уверены. Я знаю, что ваши товарищи дипломаты теперь в немалом затруднении и не знают на что решиться, писать им или молчать? Я выведу вас из затруднения: вам дело виднее, чем другим. Пишите же вашему двору, что я остаюсь в столице, и что если я выйду отсюда, так только навстречу королю».
Как бы то ни было, она осталась. Нолькен, шведский министр, получил приказание удалиться; но он отвечал, как Разумовский, что ожидает предписаний короля.
22 июля русский флот встретился и сразился с шведским. Бой был кровавый, каждый из флотов лишился по кораблю и приписывал себе победу. Адмирал Грейг был слегка ранен, но оставался на море, между тем как герцог Зюдерманландский должен был удалиться в шведские порты. Эта битва, под Гохландом, показалась достаточно выгодною русским, так что было отслужено молебствие, на котором и я присутствовал. Густав III, неизвестно почему медливший, потерял, стоя под Фридрихсгамом, три недели драгоценного времени. Великий князь Павел Петрович отправился в Финляндскую армию, стоявшую у Выборга; армия эта, усиленная, уже состояла из 12 000 человек. Великому князю пришлось быть свидетелем только легких сшибок: с обеих сторон много грозили, но мало дрались. Торжеству столицы несколько помешало возвращение в Кронштадта трех военных кораблей, весьма пострадавших.
Монморен писал мне, что король наш решительно осуждает поведение шведского короля. По его мнению, можно было заранее ожидать от него таких действий; известно было, что он как-то публично сказал: «Нужна война, чтобы дать значение царствованию»[114]. Ложные слухи и дурные советы подстрекнули Густава к смелому нападению. Год пред тем он, при посредстве Пруссии и Англии, заключил условие с Портою, в котором ему обещаны были 14 миллионов пиастров субсидий на случай войны. Кроме того его уверили, что неурожай и война с Турциею поставит Россию в невозможность защититься от него. Говорили, что русский флот плохо вооружен, что матросы все новобранцы. Он тем легче верил этим известиям, что им верили везде, даже у нас. Наш двор, не смотря на мои депеши, полагал, что русская армия сильна более по наружности, нежели на самом деле. В своих депешах я старался восстановить истину. Правда, что на севере русские силы были незначительны; но они были размещены по переходам, удобным для вторжения, и потому останавливали Шведов.
Если шведский король своими угрозами, своим хвастовством и торжествами, обещанными прежде победы, нарушал приличие, то и государыня немного ему уступала и не сохранила того уважения, которым взаимно обязаны коронованные лица. Она приказала сочинить и представить на своем театре шуточную оперу, в которой Густав III был выведен в смешном виде: он явился тут каким-то удальцом, заносчивым владыкою. Этот искатель приключений, по совету злой волшебницы, взял в какой-то старой кладовой вооружение древнего знаменитого великана: огромный шлем его спускался у него до живота, а сапоги хватали до пояса; из этого выходила голова с двумя ногами без туловища. В такой броне он приступает к какой-то ничтожной крепости из которой выходит комендант инвалид с тремя солдатами и своею деревяшкою прогоняет героя-шута[115].
Этот спектакль не позабавил меня, а напротив, опечалил, и императрица, наслушавшись разных неловких и пошлых комплиментов по этому случаю, могла заметить по моему молчанию и виду, что я страдал за великую, благородную государыню[116].
Вскоре объяснилась причина колебаний Густава. Пользуясь недовольным духом финляндской и даже шведской армии, несколько беспокойных и пылких голов возмутили их: они не хотели идти на войну наступательную и начатую одним королем, без согласия нации. Агитаторы уверили их даже, что казаки, будто бы начавшие боевые стычки, были никто иные, как шведские же солдаты, которых король переодел казаками в платья, взятые из стокгольмского театра. Постоянные сношения между Финляндиею русскою и Финляндиею шведскою усилили доверие к этим внушениям: везде узнали, что на северо-западной границе России мало войска, что в Петербурге все озадачены неожиданною войною; тогда стало ясно, что король — явный зачинщик.
Напрасно Густав надеялся, что появление его флота у берегов Лифляндии возбудит в этой провинции, некогда шведской, движение в его пользу. Сшибка на море то же была безуспешна для него, и ничто не пробуждало мужественного духа в его войсках. Неудовольствие росло: шведские и финские войска, без всякого распоряжения начальства, отступили на 25 верст за Фридрихсгам. Шведский король, озадаченный, удалился после бесполезной попытки высадиться на финляндском берегу, и с двенадцатью тысячами преданного войска заперся в укрепленном лагере под Кюменгардом, где защищен был озерами, рекою, лесом, морем и флотилиею галер — положение его было недоступное, но довольно странное для короля, который выступил с притязаниями завоевателя. Два письма короля к искреннейшему из его друзей, барону Армфельду, докажут лучше всякого рассказа, как он был уверен в себе, выезжая из Стокгольма, и как приуныл, когда несчастье и беспорядки в армии разочаровали его.
Письмо Густава III к барону Армфельду.
С корабля Амфион, на якоре под Фидельгормерна (Fiedelhormerna)
24 июня, 1788 г.
Наконец мы вышли в море, милый друг, и хоть мы не далеко ушли, но нам нужен только порядочный попутный ветер, чтобы достигнуть Финляндии. Мой выезд великолепен. Я сказал тебе, что буду спокоен и одолею природу, которая брала свое в минуту моего отъезда… И что же, милый друг? Оказалось, что это обойдется еще легче, нежели я думал! Мысль о великом предприятии, которое я затеял, весь этот народ, собравшийся на берег, чтобы проводить меня, и за который я выступал мстителем, уверенность, что я защищу Оттоманскую империю, и что мое имя сделается известным в Азии и Африке, все эти мысли, которые возникли в моем уме, до того овладели моим духом, что я никогда не был так равнодушен при разлуке, как теперь, когда иду на грозящую гибель.
Вот как прошел день: в шесть часов я отправился в сенат и назначил правителями государства графов Дибена и Розена. Графу Дибену поручены, покуда, иностранные дела, за отсутствием Оксенштирна. Потом я отдал им мои инструкции. Я сказал им несколько слов, и сенат выразил мне свою благодарность. Сенаторы встали и поцеловали мою руку. Между тем, мой церемониймейстер, г-н Бедуар (Badoire), отправился к русскому посланнику, который был предупрежден о его посещении запискою Оксенштирна, но не знал о причине посещения и полагал, что цель его, вероятно, назначить час аудиенции, которую он желал получить, чтобы вручить мне письма с известиями о рождении дочери великой княгини. Бедуар объявил ему, что я очень оскорблен выражениями его министерской ноты, представленной им в прошлую середу, и в которой он меня как бы отчуждает от государства; но что так как я не полагаю, чтобы императрица могла внушить мне этот образ выражений, то и приписываю его одному ему, тем более, что тон этот согласен вообще с поступками посланника в продолжении зимы; что с этой минуты я не признаю его более посланником и приказываю ему выехать из Стокгольма через восемь дней; что я велел приготовить корабль, на котором его перевезут в Петербург, и что на ноту, которую он мне представил, я буду отвечать через моего министра в Петербурге, когда приму начальство над моим войском. Рубикон перейден. Я объявил сенату это решение и всем девяти иностранным министрам была об этом разослана подробная нота. После заседания я вошел в залу, где собраны были кавалеры и командоры всех орденов; я сделал распоряжение о ведении дел каждого ордена в моем отсутствии… После того я объявил, что учреждаю новую степень ордена Меча, которая будет раздаваться только в военное время и в случае войны в самой Швеции. Статут его будет издан. Вместе с тем я объявил, что я и братья мои наденем этот знак воинской доблести только тогда, когда заслужим его по приговору армии. Из капитула я возвратился к себе и передал совету на хранение коронные и мои бриллианты. Вечером, в девять было у меня собрание. Все лица, имеющие вход в белый зал, были представлены мною королеве. После того я обошел общество и простился со всеми дамами. Тогда двери открылись, и мы вышли в галерею, где было обыкновенное собрание; после того я вышел в сопровождении оруженосцев, пажей, двора и сената, ведя королеву за правую руку, между тем, как с другой стороны шел принц Остроготский; жена его шла с моим сыном; прочие дамы со всем двором шли без порядка между двух рядов многочисленной публики из разных сословий и лет. Таким образом мы спустились на берег, где нас ожидала шлюпка. Королева остановилась на площадке лестницы, и я поцеловал ее, сына и невестку: эта минута была тяжела для меня. Я раскланялся со всеми дамами и, взяв брата под руку, спустился по лестнице, на которой стояли сенаторы: председатель на верхней ступени и прочие за ним; они подошли к руке моей. Потом я вступил на шлюпку, с братом, тремя капитанами гвардии, тремя старшими камергерами, старшим шталмейстером, полковником гвардии и маленьким Вреде, и отъехал от берега при всеобщих кликах народа; когда они раздались, я остановил шлюпку и отвечал троекратным: ура!
