Между тем прибыл в Россию знаменитый американец Поль Джонс[110], ища, как и всегда, приключений и войны. Этот моряк прославился редкою неустрашимостью: находясь на небольшом судне, он навел страх на англичан и захватил у них фрегат и военный корабль. Он не привез с собой никаких рекомендательных писем ко мне. Северо-Американские штаты, не признанные еще Россиею, не имели в ней резидента.
Но я участвовал в войне за Америку, и всякий американец казался мне ратным товарищем; притом Джонс был, подобно мне, член общества Цинцината; поэтому я считал себя вправе представить его государыне. Она приняла его очень ласково, позволила мне приехать с ним к ее столу, назначила его контр-адмиралом и дала ему должность на Черном море. Это происшествие возбудило петербургских англичан, и они подняли ужасный шум. Английские офицеры, служившие в русском флоте, собрались, совещались и положили оставить русскую службу. Адмирал Грейг должен был употребить свой ум, влияние и власть, чтобы остановить их, — так они рассердились за назначение на военный пост человека, которого они считали изменником, мятежником и морским разбойником. Поль Джонс, вступая в русскую службу, объявил, что не будет сражаться против французов.
Милость и доверенность государыни ко мне выказывались более, чем когда нибудь. Верная своему слову, она в точности изложила императору свои намерения, свою систему, свои виды и основания предполагаемого с нами союза. Граф Кобенцель и русские министры считали дело решенным, и разве один я во всем Петербурге не думал, что союз уже заключен. В проекте нашем было немного разницы с актом 1756 года; только число войск, назначаемых на случай вспомоществования, было уменьшено. Все соответствовало выгодам нашей торговли, нашей безопасности, наших совокупных сил, нашего достоинства, и успех мой был выше моих надежд. Оставалось получить одно слово; но это слово выражало решимость, и я не получил его. Наша неподвижность возбуждала деятельность наших соперников. Прусский король тревожил Польшу. Густав Шведский, избегая нашего влияния и поддерживаемый Англиею, надеялся обессмертить себя возвращением областей, уступленных Карлом XII. Дворы двух империй напрасно настаивали на вашем согласии. Я получил, наконец, депеши из Франции; но это были любезные письма, похвалы, щедрые награды, а не полномочие, которого я ожидал.
Между тем пришла весть, что капитан-паша показался в лимане с сильною эскадрою. В то же время приезд курьера из Швеции встревожил двор и столицу. Узнали, что Густав вооружает свой флот, собирает в Финляндии тридцать тысяч войска, которыми хочет сам начальствовать, и поручает командование флотом брату своему, герцогу Зюдерманландскому. Граф Разумовский[111] писал своему правительству о следующем объявлении короля сенату: вооружения и поступки России заставляют его приготовляться к войне, чтобы предупредить удары, которые хотят нанести ему; приказав резиденту своему Нолькену потребовать объяснений от русского правительства, он получил ответы высокомерные, с угрозами и почти предписание обезоружить шведские силы; в таких обстоятельствах честь и безопасность нации требуют немедленного вооружения, чтобы предотвратить угрожающую беду. Его речь, говорят, увлекла всех, даже самых миролюбивых. Сообщая об этом, граф Разумовский прибавлял, что король старается уверить всех, что он действует сообразно видам Франции.
Русские министры говорили мне об этом с неудовольствием и, выражая доверие к нашей политике, дали мне однако понять, что ведь никто не сочтет Густава до такой степени неосторожным, чтобы решиться на такой шаг без поддержки какой-либо из первостепенных держав. Подозрения их еще более возбуждались министрами Пруссии и Англии, которые, притворяясь, громко осуждали действия короля. В таком положении дел, не имея на этот случай инструкций, я должен был отвечать крайне осторожно и уверял министров, что во всяком случае императрица может положиться на дружбу моего короля. Я говорил, что не предполагаю возможности войны что если бы Густав намерен был начать ее, то подождал бы отплытия русского флота, когда море будет для него открыто. Я выразил мысль, что он принял воинственный вид только для того, чтобы, не подвергаясь опасности, оказать услугу Порте, задержав русскую эскадру, назначенную в Архипелаг. Впрочем депеша Симолина, русского резидента в Париже, рассеяла предубеждение против нас: он передавал своему двору довольно резкий разговор Монморена с Сталем (Staël), шведским посланником, и таким образом доказал, что король далеко не оправдывал неожиданное вооружение и грозный характер речи Густава III.
Императрица ни как не хотела верить, что государь страны, незначительной по своей силе, по войскам и средствам, мог вооружиться против такой мощной державы, как Россия. Однако, по совету своих министров, Екатерина приказала сосредоточить 26 000 войска около Фридрихсгама и поручила непосредственное начальство над ним графу Мусину-Пушкину[112], а за ним Михельсону[113], победителю знаменитого разбойника Пугачева.
К несчастию, трудно было исполнить ее приказание: могли собрать только шесть тысяч человек. В следствие неблагоразумной доверчивости северную часть империи оставили без войск, и князь Потемкин забрал все их к себе. Он более хлопотал о том, чтобы увеличивать свою армию, нежели о том, чтобы приводить ее в действие. Медлительность Потемкина дала возможность капитану-паше вновь появиться в Черном море с сотнею судов больших и малых, впустить четвертую часть своего флота в лиман и усилить очаковский гарнизон 6 000-ми человек. Принц Нассау, никогда не сомневаясь в своем успехе, выступил против турецкого адмирала с 80-тью легкими судами, из которых самые большие были нарядные галеры, служившие императрице для путешествия по Днепру. Я даже не понимаю, каким образом английский инженер Бентам, человек смелый и ловкий, мог вооружить их орудиями значительного калибра. Адмирал Поль Джонс, командуя кораблем и фрегатом, должен был защищать Нассау-Зигена; но за недостатком простора он с трудом поспевал за ним.
Геройский подвиг одного русского офицера Сакена послужил открытием кровавой брани. Он командовал канонирским судном и, следя за турками, был окружен ими. Лишенный средств к спасению и бегству, он написал адмиралу, чтобы тот не беспокоился на его счет, и что ни он, ни экипаж его ни попадут в руки турок. Через несколько минут после того, когда наступили на него три турецких корабля, он взорвал свою лодку и с нею неприятельские корабли. Императрица могла только наградить щедрою пенсиею вдову его.
Со дня на день с нетерпением ожидали мы курьера от Потемкина. Граф Безбородко шутя уверял, что с такими четырьмя головами, как Нассау, Джонс, Суворов и капитан-паша, трудно сомневаться, чтобы скоро не произошло чего нибудь необычайного. В это время я выпросил у императрицы полковничий чин одному французскому артиллеристу Прево (Prévôt) и отправил его к Нассау-Зигену. Служа в Голландии, он один только действовал с некоторым успехом против пруссаков. Его изобретательность помогла Нассау-Зигену: он сделал фузеи, наполненные составом, жидким и воспламеняющимся, напоминающим греческий огонь; фузеи эти были с отверстиями, заклепанными воском, с проволоками и острыми крючками. Будучи брошены в неприятельский корабль, они цеплялись за снасти и разливали на судно пламя, которое трудно было потушить. Князь де-Линь, скучая своим бездействием, отправился к Румянцеву, которого авангард прогнал довольно значительный турецкий отряд. Съездив с Румянцевым на рекогносцировку Хотина, мой неутомимый друг возвратился в армию Потемкина.
В тогдашней европейской политике господствовали мелочные козни, неизвестность и тьма. Воронцов писал, что лондонский кабинет возбуждает шведского короля к войне, а Монморен этому не верил; Нолькен, шведский министр, все оставался в дружбе со мною, но был откровенен только с англичанами и пруссаками. Боевой огонь должен был рассеять этот туман, закрывавший взоры политиков. Густав прибыл в Финляндию, подошел к русской границе с 30 000 человек, а эскадра его крейсировала в заливе. Датское правительство объявило шведскому королю, что оно останется нейтральным в том только случае, если русские нападут на Густава; если же сам он начнет войну, то и Дания возьмется за оружие. Но нельзя было долее сомневаться на счет намерений шведского короля. Императрица, впервые испуганная, приказала первым гвардейским батальонам каждого полка готовиться к походу. Эти неприятности были несколько рассеяны приездом курьера с известием о победе, одержанной над турками Джонсом и Нассау-Зигеном. Не сообщали еще подробностей, но говорили, что разбиты три турецких корабля. Скоро узнали мы, под каким предлогом Густав III старался скрыть свое явное нападение. С некоторого времени он нарочно все твердил о воинственном настроении России и навел тревогу на всю Швецию; граф Разумовский, чтобы рассеять эту тревогу, представил шведскому правительству официальную ноту, в которой объяснил причины вооружений, предпринимаемых в России. Объяснив настоящую цель их намерением побороть турок в Архипелаге, он напоминал и приводил все доказательства дружелюбного расположения императрицы к Швеции: Россия недавно помогла Финляндии во время неурожая; будучи поставлена в необходимость вооружить флот, она об этом тотчас же известила шведского короля, также как и монархов других держав, состоявших с нею в дружественных отношениях. Разумовский объявил, что так как король, основываясь на ложных слухах, снаряжал свои сухопутные и морские силы, то императрица вынуждена была принять меры для защиты границ своей империи; что между тем как шведское правительство, по-видимому, доверяется слухам, приписывающим государыне враждебные замыслы, она хочет убедить короля, министров и вообще лица, принимающие участие в правлении, и шведский народ, что она к ним дружелюбно расположена. Она надеется доказать им, что никогда не думала нападать на Швецию, что вооружения ее имеют значение оборонительное, и что она только желает сохранить согласие свое с королем. Густав, связанный конституциею, которая не дозволяла ему начать войну без согласия государственных чинов, хотел, нападая, не иметь вида зачинщика; поэтому нота русского министра не только не успокоила, но раздражила его. По его приказанию, церемониймейстер двора объявил Разумовскому, что, употребив выражения: «лица, участвующие в правлении, и шведский народ». министр заговорил языком прежних русских послов, и что выражение это неприлично теперь, потому что правит король один, и конституция изменена. «Следовательно, — говорилось в шведской ноте, — король, — не полагая, чтобы русский министр был уполномочен своей государынею к такому образу действий, не признает более графа Разумовского в качестве посланника и запрещает своим министрам входить в сношение с ним. Только из уважения в его сану он дает ему восемь дней на сборы к отъезду; по истечении этого срока для него приготовлены будут суда, на которых он может отправиться в Россию». Разумовский, достав с трудом копию с этой ноты, отвечал, что относительно своего отъезда он не может исполнить предписаний короля, потому что не смеет оставить своего поста без приказания государыни.
