Итак, картина остается у Ван Дама в Праге, в пентхаусе, который незадолго до того продал ему король детской проституции, вконец загнанный в угол. Она занимает почетное место между Фрейдом и Хокни — обоим, кстати, становится от такого соседства немного не по себе. «Ложное отверстие» находится в хорошо охраняемой галерее, где Ван Дам время от времени устраивает званые вечера для политиков, бизнесменов, бывших проституток, выбившихся в топ-модели или даже в жены богатых и известных людей, футболистов, только что перекупленных испанскими или неаполитанскими клубами, производителей хирургических инструментов и других уважаемых, известных и полезных ему людей. Эти праздники помогают ему скоротать долгую мрачную пражскую зиму. Появляются на подобных мероприятиях и модные знатоки современного искусства, которые ведут себя несколько странно: нахваливая творение Рильтсе в присутствии его владельца, они, стоит тому отвернуться, чтобы перехватить очередную рюмку с подноса, многозначительно перемигиваются и начинают шушукаться. Это настораживает Ван Дама, но до поры до времени он не предпринимает никаких действий: другая, менее искушенная часть публики, которая посещает его вечеринки, в восторге от этого сокровища; многие бизнесмены, а вслед за ними и кое-кто из дипломатов, которые совершенно ничего не понимают в современном искусстве, подходят к холсту Рильтсе и долго стоят перед ним, не сводя с «Ложного отверстия» рассеянного и одновременно сосредоточенного взгляда. Судя по всему, концепция больного искусства себя оправдала: ее основной тезис — о внедрении искусства в чуждые ему организмы — реализуется при помощи одного из набросков к «Клинической истории» в полной мере. Тем не менее сомнения копятся в душе Ван Дама; купил он «Ложное отверстие» лишь потому, что незадолго до этого прочитал в каком-то модном журнале статью — страниц десять, не меньше, — посвященную творчеству англичанина и снабженную фотографиями и репродукциями. Память Ван Дама сохранила фрагмент заключительной части статьи, где говорилось о том, что «Рильтсе, несомненно, остается одним из самых модных и престижных художников нашего времени, но при этом он так и не смог вписаться в мейнстрим международного арт-рынка». В общем, спустя какое-то время у Ван Дама сложилось впечатление, что он, пожалуй, прогадал, заплатив за этот эскиз такие большие деньги. Еще больше он усомнился в целесообразности своего приобретения, прочитав в другом глянцевом журнале маленькую заметку о том, что, согласно последним данным «независимых исследователей», «Ложное отверстие» принадлежит кисти вовсе не Рильтсе, а некоего Пильсена — мексиканца Артуро Пильсена, о котором поговаривали, что он внебрачный сын Фриды Кало и Льва Троцкого; для Теуна Ван Дама это уже прозвучало как тревожный звонок — меньше всего на свете он, человек светский, хотел прослыть простаком, которого обвели вокруг пальца, подсунув ему что-то по завышенной цене, тем более если это произведение искусства с сомнительной авторской атрибуцией.

Когда сомнения достигают критической точки, Ван Дам собирает у себя целый консилиум из самых известных пражских искусствоведов. Те внимательно осматривают «Ложное отверстие», но оглашать свои выводы не торопятся. Выслушав не слишком вразумительные пояснения Ван Дама по поводу происхождения этой картины, эксперты чувствуют что-то неладное. Каждый старается уйти от прямого ответа: те, кто не утверждает, что уважаемому фабриканту протезов подсунули «фальшак», осторожно намекают в то же время на то, что картина является «неформатной» и продать ее будет очень трудно, особенно учитывая столь неясное происхождение: другие, еще более осторожные, стараются избегать подобных намеков и переводят разговор в чисто искусствоведческую плоскость, после чего также делают вывод о том, что вряд ли это странное произведение сможет занять достойное место на мировом художественном рынке.

Ван Дам подавлен. Он нувориш, и он готов отдать, по его собственному выражению, «все золото мира» за то, чтобы никто не догадался об этом. Он платит большие деньги за легенду о своем происхождении, и вдруг — такой прокол. Ему и невдомек, что искусствоведы вынесли свой вердикт — убийственный для заказчика-псевдоаристократа — еще до того, как, собравшись все вместе, приступили к осмотру представленной на экспертизу картины. Что делать дальше с этим приобретением — Ван Дам пока не знает. В мрачном настроении он бродит по огромной квартире и вдруг швыряет «Ложное отверстие» в багажник машины, звонит наугад одной из наложниц — первой, на чей телефон натыкается в своей записной книжке, — в его состоянии совершенно невозможно соотнести эти неразличимые вьетнамские имена с лицами, телами и поведением в постели — и вызывает, якобы в качестве секретарши, сопровождать его в поездке (наскоро спланированной) на некий симпозиум производителей всякого рода протезов и искусственных тканей. (Тема — «Конец века кости: кошмар или утопия?») Вместе с очаровательной вьетнамкой он уезжает на дачу в Брно, рассчитывая на то, что два-три дня любовных оргий сумеют развеять тучи на его небосклоне. Увы, вскоре выясняется, что Ван Дам ошибся — ни о каком веселье речи нет; он мрачнеет с каждой минутой. Все пространство огромной виллы наполнено неистребимым присутствием Сальго. Ван Дам обнаруживает в сливе ванной его волосы, цепляется взглядом за свежую трещину на фарфоровой мыльнице, замечает на кухне вскрытую банку кофе и — какая мерзость! — кучку состриженных желтоватых ногтей на ковре в гостиной. Изо всех углов, изо всех дверных проемов на него смотрит ухмыляющаяся, самодовольная физиономия венгра. В какой-то момент уныние и депрессия сменяются жаждой мести. О том, как отомстить, он размышляет в ту минуту, когда в дверях гостиной появляется девушка; она замирает на пороге в картинной позе, явно скопированной с журнальных фотографий. На ней одна из шелковых пижам Ван Дама. Верхняя часть расстегнута, в разрезе виден плоский живот и грудь вплоть до сосков, чуть прикрытых лацканами, а над широченными пижамными штанами, низко сидящими, почти падающими с узких, как у мальчика-подростка, бедер, виднеются несколько верхних лобковых волосков. Обычно одного этого зрелища бывало достаточно для того, чтобы отвлечь Ван Дама от самых мрачных мыслей; на этот же раз все иначе. Он видит перед собой не девушку в пижаме и даже не саму пижаму, а маленькую красную точку рядом с нагрудным карманом. Немного воображения — и Ван Дам уже представляет себе, как одетый в его ночное белье Сальго жрет какие-нибудь консервированные помидоры, сидя перед телевизором на кухне, и с его подбородка сползает на пижаму капля томатного сока пополам со слюной. Ван Дама едва не выворачивает наизнанку. Девушка профессионально старается не замечать недоброго настроя хозяина и приближается к нему буквально на цыпочках. В этом, наверное, и состоит ее главная ошибка. «Деревенщина! Тупица! — орет на нее Ван Дам, медленно вставая с кресла. — Дерьмо азиатское! Подстилка китайская! Да тебе только рис собирать! В выгребной яме копаться!» Ей, не понимающей половины слов из тех, что произносит Ван Дам, невдомек, что эти ругательства на самом деле адресованы венгру по имени Шандор Сальго, человеку, который впервые за много лет сумел унизить отошедшего от дел преступника, а ныне уважаемого бизнесмена, владельца респектабельного и почти богоугодного бизнеса.

Ругань оказывается лишь легкой прелюдией к кошмарной бесконечной ночи. После словесных оскорблений — Ван Дам превосходит в изобретательности даже самого себя — наступает черед физических унижений. Ван Дам вовсе не намерен проявлять сочувствие или как-то сдерживать обуревающие его эмоции. Все начинается с ощутимых пощечин, потом следуют еще более основательные шлепки по ягодицам, после чего следует выкручивание рук и ног. Ван Дам приучил ее к грубым, но не выходящим за определенные рамки ритуалам, и девушка все еще думает, что это обычная прелюдия к сексу, а потому сносит все молча. Еще бы — попробуй вскрикни, и депортация обеспечена; Ван Дам держит весь свой гарем в этом страхе. Девушка терпит боль, сжав зубы, и сама не замечает, как привычные издевательства сменяются пугающе новыми. Ван Дам, привязав несчастную за руки и за ноги к выкованной по его индивидуальному заказу решетке, раскладывает перед ней целый арсенал пыточных орудий: хлысты, розги, ремни, резиновые дубинки, особой формы вилки, броши с крупными иглами-застежками и чудовищного вида щипцы — все то, что когда-то преподнес ему в качестве частичной оплаты протеза один из клиентов, большой любитель подобных игрушек; его жизнь десятилетиями до того, как он приобрел в фирме Ван Дама высокотехнологичный протез члена, скрашивалась лишь экстравагантными, но приносящими, увы, мало удовлетворения упражнениями. То, что за этим следует, можно назвать подлинным праздником пыток, фестивалем издевательств и вернисажем мучений. Ни одно, самое больное, воспаленное воображение не способно воссоздать картину того, что происходило в подвале дачи в Брно в ту ночь. Какое-то время девушка терпит боль молча, затем начинает кричать, затем пытается вырваться и чуть не распарывает себе кожу на запястьях и лодыжках, сжимаемых тонкими, как леска, и прочными, как стальная проволока, веревками из волокна агавы. В конце концов она просто теряет сознание от боли. Ведро воды или минутная передышка вновь приводит ее в чувство, и все повторяется сначала. Так проходит час за часом, а Ван Даму все не удается избавиться от навязчивого образа Сальго, все не удается преодолеть в себе то унижение, которому венгр подверг его. Ван Дам злится на Сальго, на себя, на вьетнамскую девушку, и этой ярости нет предела. Уже под утро, после нескольких актов чисто сексуального насилия, буквально пробуренная насквозь набором вибраторов из сверкающей нержавеющей стали и еще более изощренными предметами, предназначенными для глубокого проникновения (из тех, что по заказу самого Ван Дама были изготовлены в подпольной мастерской к проводившейся в 1978 году Всемирной выставке порнографической продукции) и снабженных батарейками, которые посылают более чем ощутимые разряды в самую глубину беззащитного женского тела, девушка издает слабый стон и окончательно отключается. Ван Дам принимается приводить ее в чувство; для этого он готов пойти на самые крайние меры — мстительное чудовище, в которое он превратился за эту ночь, никак не хочет понять, что несчастная просто не выдержала мучений, и пребывает в полной уверенности в том, что эта мерзкая косоглазая девчонка таким образом оказывает ему неповиновение. Ему так и не удается вытащить ее из пропасти, в которую она бросилась, спасаясь от своего мучителя; в конце концов Ван Дам уходит из комнаты пыток и без сил падает на водяной матрас у себя в спальне. Он засыпает практически мгновенно — полуобнаженным, как римский гладиатор; торс перетянут ремнями, две резиновые дубинки засунуты за трусы-слипы поближе к паху; в руках он сжимает, как боевой меч, здоровенный стальной член с окровавленной головкой. Ван Дам спит. Сон его глубок и безмятежен. Он даже не слышит, как в полседьмого утра девушка, обладающая особой, свойственной лишь вьетнамцам жизненной силой, ухитряется освободиться от своих оков и убегает с виллы, для чего ей приходится угнать хозяйский «мерседес»; учитывая ее состояние, а также то, что до этого ей приходилось управлять разве что рикшей да взятым напрокат мопедом, — ей удается вывести машину на шоссе, лишь хорошенько приложив ее об один из тополей, которыми обсажена аллея. Сам Ван Дам в это мгновение лишь шмыгает носом, сгоняет со щеки отсутствующую муху и, перевернувшись на правый бок, засыпает еще глубже, улыбаясь при этом как младенец — безгрешный, невинный младенец, жизнь которого состоит из чередования таких удовольствий, как еда и сон.