Торжественное открытие клуба прошло с большим успехом. София и ее ближайшие подруги были героинями вечера, Римини же, с присущей ему покорностью, исполнил роль приглашенной звезды. Количество посетителей (посетительниц) в три раза превысило самые оптимистичные прогнозы организаторов, и посреди вечера Римини пришлось сбегать в ближайший универсам, чтобы пополнить запасы. В магазине он попросил напрокат тележку и, набив ее до отказа, возвращался в клуб. У служебного входа его встретила разъяренная София, которая каким-то немыслимым усилием воли не сорвалась на крик, но негромко сообщила, что в следующий раз убьет его, если он уйдет куда-нибудь без ее разрешения. Оказывается, его уже обыскались: в баре скопилось немало новых посетительниц, и некоторые из них — наиболее радикально настроенные, потребовали представить им обещанную диковину, мужчину, вернувшегося к брошенной им женщине. Римини нигде не было видно; женщины, посчитавшие себя обманутыми, пригрозили не только немедленно покинуть заведение, но и разнести дурную славу об «Адели Г.» в узком, но влиятельном кругу кризисных психотерапевтов. Римини потребовалось некоторое время, чтобы уяснить факт, казавшийся Софии очевидным: это он был аттракционом и ярмарочным медведем. Оставалось утешаться тем, что он мог позволить себе не сразу понять эту очевидность. София взяла его за руку и потащила за собой в зал бара. Римини тотчас же понял, о каких радикалках шла речь: в одном из углов собралась компания тощих, сереньких, как мышки, женщин, на шее каждой из которых был аккуратно повязан платочек. В руках они держали пластмассовые стаканчики — посуды в клубе тоже не хватило, — в которые кто-то заботливо плеснул последние капли из, судя по всему, последней остававшейся в баре бутылки. «Девочки, вуаля!» — объявила София и ласково, но достаточно энергично подтолкнула к ним Римини — как ребенка подводят к шеренге претенденток на роль няни, каждая из которых жаждет получить очаровательного карапуза под свою опеку. Женщины синхронно обернулись и стали внимательно разглядывать его широко открытыми глазами; на их лицах было при этом написано такое беспокойство, словно они увидели перед собой последнего представителя редчайшего вымирающего вида животных. Чтобы несколько снизить пафосность момента, Римини поспешил наполнить дамам бокалы. Все это продолжалось недолго, буквально несколько секунд; затем гипнотический эффект спал, и женщины, словно очнувшись, начали хихикать и переглядываться; некоторые из них даже покраснели. Казалось, они вдруг поняли, что гипнотизер за то время, что они пребывали в трансе, успел не то раздеться перед ними донага, не то раздеть каждую из них.

До Римини постепенно доходил смысл происходящего — по крайней мере, того, что происходило с ним в этот вечер. Он оказался в людном, чрезвычайно людном месте, где, за исключением Софии, Исабель и их подружек, имен большей части которых он до сих пор не мог запомнить, он никого не знал — зато его знали абсолютно все. Эту асимметричность ситуации кратко и точно описывал один простой, но никогда раньше не применявшийся к Римини термин «слава». Римини был в этом обществе самой настоящей знаменитостью. Против ожиданий, рожденных, как и у большинства обычных людей, завистью и ревностью, Римини не нашел в своем новом статусе ничего неприятного. Он как будто купался в своей славе, как будто легко и непринужденно скользил по ее волнам. Ему на память пришли кадры с концертов рок-звезд; Римини вспомнил, как те совершенно спокойно, полностью уверенные, что с ними ничего не случится, бросались со сцены в заботливо подставленные объятия поклонников — и те, подняв вверх сотни рук, проносили своих кумиров по залу и вновь, ласково, как мощная, но нежная волна прилива, выплескивали их на сцену. Пожалуй, самым тяжелым последствием славы для Римини было поведение девушек, нанятых на этот вечер в качестве официанток. Все они — танцовщицы, студентки, изучающие психопедагогику, начинающие ландшафтные дизайнеры — по большей части были более или менее непослушными дочерьми тех самых женщин, которых, как предполагалось, они будут обслуживать. Так вот, воспользовавшись популярностью Римини, они предпочитали коротать время на кухне, подъедая излишки шведского стола, или же покуривали в уборной (в самом помещении бара допускался лишь легкий дымок от благовоний). Разумеется, разговоры, которые они при этом вели, касались в основном мужчин; тем временем единственный мужчина в этом баре был вынужден разрываться, исполняя обязанности всех официанток сразу. Римини держался до последнего. Он носился по залу, летел на кухню, вновь оказывался у столиков, молниеносно заступал за стойку — и так продолжалось раз за разом; в какой-то момент у него заболела голова, и он вдруг понял, что больше не реагирует ни на приветствия, ни на заинтересованные и провокационные взгляды посетительниц, ни на их перешептывание. Его не то чтобы раздражало, но немало удивляло то, как заговорщицки подмигивают ему эти женщины, словно давая понять, что знают о нем все — даже то, что, по всей видимости, ему самому не было известно. Впрочем, именно эта обезоруживающая наивность посетительниц помогала Римини держаться любезно и радушно — ни на миг, ни на долю секунды он не позволил себе сколько-нибудь высокомерного или раздраженного взгляда в чью-либо сторону.

Он и сам не заметил, как этот долгий вечер перешел точку экватора и стал клониться к закату. Народу в зале оставалось все меньше, дышать становилось все легче. Как потом вспомнил Римини, началось все с того, что София вышла на сцену и объявила заключительную часть программы. Несмотря на то что по ее тону было понятно, что самое интересное только начинается, немалая часть посетительниц засобиралась домой. Посмотрев на часы, они вдруг осознали, что уже поздно и что наутро им придется объясняться пусть с небольшими, но весьма требовательно относящимися к своим разведчикам боевыми отрядами брошенных женщин и отчитываться перед ними о проведенном вечере. Появиться перед этим суровым трибуналом с опухшей физиономией, мешками под глазами или с больной головой значило подписать себе смертный приговор. Кроме того, остаться в баре дольше запланированного означало для многих из них нарушить ту самодисциплину, которую они воспитывали в себе почти все свободное время, в изобилии образовавшееся после расставания с любимыми мужчинами. В общем, начиная с этого момента жизнь Римини в качестве звезды и официанта одновременно стала намного легче. Музыку сделали потише, часть окон открыли, устроив небольшой сквозняк, и публика распалась на небольшие группы, внутри которых завязались непринужденные и уже спокойные беседы. Часть посетительниц и вовсе сидела молча и, обмахиваясь картами меню, как веерами, следила за перипетиями жизни несчастной Адели Гюго, то представлявшейся своей сестрой Леопольдиной, то боровшейся с потопом в кошмарных сновидениях. (При помощи проектора фильм демонстрировался прямо на одной из стен зала, специально оставленной белой и свободной от декора.) Из колонок, подвешенных над барной стойкой, лилась негромкая, спокойная музыка; по выбору, сделанному Софией лично, в программу вечера открытия были включены старые записи сефардских песен — София хранила верность идолам своей юности. Подходило время вновь наполнить бокалы. «Куантро», — распорядилась София, и Римини, как ужаленный, помчался в подвал, где хранились запасы алкоголя, использовавшегося во время сакральных встреч Софии и ее единомышленниц и помощниц по организации клуба. Схватив в каждую руку по две бутылки, Римини стал было подниматься наверх по узкой бетонной лестнице, как вдруг в дверях перед ним показалась молодая женщина, почти девочка — такая молодая, что здесь, в этом царстве много повидавших женщин, она казалась пришелицей из другого мира. Девушка закрыла за собой дверь и спустилась к Римини. Ему показалось, что она не одета; впрочем, скорее всего, на ней просто было облегающее гимнастическое трико телесного цвета; кроме того, на шее у нее был намотан в несколько колец витой телефонный провод. Шаг, другой по направлению к Римини — и вдруг девушка, как заправская амазонка, одним прыжком преодолела разделявшее их расстояние и, обхватив Римини за пояс сильными, явно тренированными руками, принялась целовать его жарко и страстно. Между поцелуями ее губы успевали томно шептать ему на ухо какие-то слова и обрывки фраз, которые постепенно складывались в его сознании в более-менее связные предложения. «Да, — говорила она, — я тоже вставала на колени в Лондоне перед розой Рильтсе». — «Да, — говорила она, — я тоже терпеть не могу Австрию и ни за что не поехала бы туда по своей воле». — «Да, — говорила она, — я тоже слегла с лихорадкой в Вене, и мне тоже вызвали доктора из Британского госпиталя». — «Да, — говорила она, — я тоже испытала почти детский восторг в Рио-де-Жанейро и тоже перемазала себе лицо натуральным кремом, и со мной ничего не было». — «Да, — говорила она, — я тоже слушала, как барабанит дождь по жестяной крыше, пока мне делали аборт». — «Да, — говорила она, — я тоже плачу навзрыд, когда смотрю эпизод встречи Рокко и Нади у собора». Девушка повисла на Римини всем телом; лишь каким-то чудом он удержался на ногах и пережил этот натиск с минимальными потерями — одна из бутылок выскользнула из его рук, горлышко отбилось о ступеньку, и ликер разлился по полу. «Женись на мне», — прошептала девушка и вновь стала целовать его в губы, подбородок и шею. Римини рассмеялся и чуть-чуть отодвинул ее от себя — ему хотелось посмотреть на нее, увидеть ее лицо хотя бы ради того, чтобы убедиться в том, что все это ему не кажется, что это странное создание действительно существует. Девушка была бледной, с тонкой гладкой кожей; лишь на ее лбу по центру, чуть выше бровей, на всю жизнь осталась отметинка от перенесенной в детстве ветрянки. Римини вдруг почувствовал, что готов расплакаться, и непроизвольно обнял и прижал к себе девушку. «Не будь трусом, женись на мне», — вновь повторила она и уткнулась подбородком в его плечо.