— Странно... — пробормотал Вячеслав Францевич. — Вы не желаете выслушать меня и говорите со мной так невежливо!

— Дорогой товарищ! Сейчас не до китайских церемоний!.. Вы знаете, что не сегодня-завтра в городе будет целый карательный отряд...

— Об этом-то я и хотел переговорить...

— И нам, — не слушая Скудельского, продолжал Лебедев, — надо быть готовыми. Поэтому...

— Значит вы даже не желаете меня выслушать?!

— Сейчас не время нам вести дискуссии!

— Вы — доктринеры! Сектанты! — вспылил Скудельский. — Вы напрасно считаете только себя и свою партию призванными делать революцию! Напрасно! Мы тоже что-то значим! За нами имеются массы...

— Волю масс, рабочего класса знаем только мы! Об этом нечего и говорить! Мы настоящие марксисты!.. Впрочем, еще раз повторяю: дискуссиям теперь не место...

Вячеслав Францевич беспомощно посмотрел на Лебедева. Да, эти очень упрямы! Они считают себя единственными выразителями интересов пролетариата. И это в стране, исконно считающейся крестьянской!

— Я не намерен дискутировать с вами... — раздражительно проговорил Вячеслав Францевич. — Мне было бы приятней поговорить с товарищем Сергей Ивановичем... Вижу, что говорить напрасно! Одно должен вам заметить, и передайте это вашим товарищам: рабочий класс в России представляет в настоящее время значительное меньшинство населения. Волю России могут истинно выразить только крестьянство и те, кто является представителем его идеологии. Поэтому пытаться решать судьбы страны и революции от имени всех — это по меньшей мере неумно!..

Ушел Вячеслав Францевич от Лебедева рассерженный, злой и одинаково недовольный и собой и своими противниками.

Лебедев в этот же день рассказал о своем разговоре со Скудельским Сергею Ивановичу и другим товарищам. Сергей Иванович поморщился:

— Одним миром мазаны! И он и Сойфер... Хотя и стараются доказать, что между ними есть какая-то разница...

Хмуро молчавший Антонов покачал головой.

— Вы, что, Антонов? — спросил его Сергей Иванович.

— Знаете, товарищи, меня ведь никак, я думаю, нельзя заподозрить, что я способен поддаться этим разговорчикам Сойферов, Скудельских и других. Но... — он поерошил свои полосы. — Выходит чертовщина! Они действуют разлагающе на многих. Даже на какую-то часть рабочих... Вот товарищ Лебедев сам может подтвердить, что боевые десятки наши за последние дни не увеличиваются в числе. У некоторых железнодорожников наших я подметил кой-какие сволочные настроения...

— В чем же дело? — вспыхнул Сергей Иванович и строго, поверх очков посмотрел на Антонова. — В чем дело? Разве мы не учитываем обстановку? Разве мы, действительно, как обвиняют нас противники наши, пускаемся в авантюру?!. Ясно и не вызывает никаких возражений то обстоятельство, что мы не поведем рабочих против вооруженной силы с голыми руками. И затем, при явном превосходстве противника мы не примем бой... Но превосходство противника зависит в значительной степени от нас самих! Если мы не соберем рабочих, если мы еще крепче не организуемся, то понятно, что Келлер-Загорянский разобьет нас... Повторяю: в чем дело? Чего вы хотите?

— Сергей Иванович, — покраснев и опуская глаза, промолвил Антонов, — я ведь только передаю факты... Сам я готов на все!

— Факты! — сурово воскликнул Сергей Иванович. — Факты! Кто говорит о неизменности фактов? Факты мы должны переделать!.. Конечно, в свою пользу!..

Он потрогал очки, после чего глаза его стали как будто сразу добрее, и совсем по-иному, мягче и проще спросил:

— Какие последние известия об отряде?

О последних известиях стал рассказывать товарищ с телеграфа.

В рождественский сочельник телеграфист Осьмушин был свободен от дежурства. Над Сосновкой плавала голубая морозная ночь. У начальника станции ярко светились окна. На станционной платформе колыхалась четкая тень от покачивающегося на ветру фонаря.

Было часов одиннадцать ночи, когда к Осьмушину постучались. Он еще не ложился спать. Подошел к двери, спросил:

— Ну, кто там?

За дверью чужой, незнакомый голос ответил:

— Телеграфиста Осьмушина на станцию требуют! Живее!

— Какого чорта!? — проворчал Осьмушин. — Я сегодня свободный!

— А вы все-таки, господин Осьмушин, поторопитесь! — прозвучал знакомый голос: Осьмушин узнал жандарма Павлова.

Недоумевая и чувствуя небольшую тревогу, Осьмушин быстро оделся и вышел. На улице его поджидали Павлов и два солдата.

— Куда это меня? — дрогнувшим голосом спросил Осьмушин и, взглянув в сторону станции, увидел, что там большое оживление. Увидел какой-то поезд, снующих по платформе людей, выставленных у вагонов часовых.

— Куда? — повторил он. Но никто ему не ответил.

Тогда Осьмушин вспомнил то, о чем он помнил все эти дни и только забыл во время стука в двери: об ожидавшемся эшелоне гвардейцев, следующем в город на подавление беспорядков. И не стал больше ни о чем расспрашивать.

Его провели на дальний конец платформы, где стояла окруженная конвоем кучка людей. Осьмушин узнал знакомых. Узнал среди них слесаря Нестерова. Слесарь угрюмо покачал головой.

— Это что же такое? — полушепотом спросил его Осьмушин.

— Пока ничего не пойму...

Жандарм прошел в классный, ярко освещенный вагон. Поглядывая ему в спину, Нестеров процедил сквозь зубы:

— Эта вот сволочь что-то намудрила...

Голубая морозная ночь плавала тихо и настороженно. В окнах у начальника станции потускнели огни. Паровоз брал у колонки воду. Группа людей, в которой находились Осьмушин и Нестеров, зябко переминалась с ноги на ногу. Люди были встревожены и молчаливы. Кто-то тихо вздохнул.

— Что ж это, в самом деле? К чему нас сюда привели? — не выдержал кто-то.

Два солдата в длинных, ладно и из добротного сукна сшитых шинелях, неожиданно захохотали.

— А вот обождите, — смеясь сказал один из них, — скоро узнаете, зачем вашего брата в наш поезд берут.

Другой быстро подавил смех и грозно прикрикнул:

— Не приказано разговаривать! Молчать!

Немного спустя третий солдат, подошедший от поезда, тихо сказал что-то этим двум. Один из них скомандовал:

— По двое! Пошли!..

Осьмушин приладился в пару с Нестеровым. Тот шепнул ему:

— Целый список сволочь эта, жандарм унес генералу... Держись, Осьмушин!..

Люди прошли недалеко. Возле яркоосвещенного классного вагона солдаты скомандовали остановиться. У подножки стоял, кого-то выглядывая, жандарм Павлов. На площадке появился ефрейтор.

— Давай по-одному!

Павлов метнулся и радостно выкликнул:

— Нестеров! Выходите, господин Нестеров!..

Нестеров подтянулся, взглянул быстро на Осьмушина и на других и твердо пошел в вагон...

Когда Павлов выкликнул Осьмушина, у телеграфиста быстро заколотилось сердце. Прошло несколько томительных минут, Нестеров не показывался больше из вагона, кругом была зловещая тишина и этот сияющий вагон, и неизвестность...

Солдат почти втолкнул Осьмушина в вагонный коридор, а оттуда в небольшой салон. Осьмушин, ослепленный ярким светом, не сразу разглядел находящихся в салоне. Брезгливый, скрипучий голос встретил Осьмушина:

— Встань, как следует!.. Социалист? Бастовал? Состоишь в организации?

Осьмушин не успел вымолвить слова, а голос зазвенел злобой:

— Молчать!.. Этот самый?

Сбоку вынырнул Павлов и вытянулся в струнку:

— Так точно! Он самый. Социалист. Отъявленный. В город с поручениями ездил. Вообще...

— Хорошо! Увести в вагон!

Осьмушина грубо тронули за плечо и повернули. Другими дверями его вывели из вагона и подтолкнули к одной из теплушек, прицепленных к классным вагонам. В теплушке было полутемно, сыро и полно народу...

В сочельник Суконников-старший сидел в жарко натопленной парадной горнице в кругу своей семьи. Сын жался возле печки: он зазяб и теперь отогревался.

— И чего ты, Серега, все мерзнешь? — недовольно покосился на него отец. — Кровь у тебя холодная, али что? А у нас, Суконниковых, она завсегда горячая!.. Водкой бы ты согревался уж в таком разе!