Скудельский вошел неожиданно и по его виду девушки поняли, что случилось что-то очень важное.

— Это ужасно! — бросая пачку книг на стол, сказал Скудельский.

— Что случилось, папа? — испуганно спросила дочь.

— Ужасная вещь... В Петербурге расстреляны сотни людей!.. Войска стреляли в безоруженную толпу!.. И у самого Зимнего дворца, на виду у царя!.. По его может быть приказу!..

— Как это было? — всполошились девушки.

— Подробностей пока нет. Известно только, что мирная толпа рабочих была встречена залпами... Ах, это переходит уже всякие границы!

Скудельский прошел к себе в комнату. Верочка тревожно поглядела ему вслед.

— Папа очень близко принимает это к сердцу. Ему нельзя волноваться.

— Но ведь это ужасно, то, о чем он рассказал!.. Понимаешь, Вера, убито много людей! И за что?..

— Никто ничего не знает, — спокойно проговорила Верочка. — Вот на войне убивают еще больше, а мы не волнуемся...

— Ах, Вера, это не то!.. — с горечью возразила Галя. — Не то!.. Мирных, ни в чем неповинных людей... и с ведома царя!

Верочка подошла к подруге и обхватила ее за талию.

— Ну, ничего, может быть все это не так! Знаешь, как часто преувеличивают!

Скудельский вышел в столовую переодетый и немного успокоившийся.

— Вели, Верочка, подавать!

Верочка, бывшая за хозяйку после смерти матери, живо распорядилась. Когда уселись за стол, Скудельский, принимая из рук дочери дымящуюся тарелку супу, почти с злорадством сказал:

— Ну, теперь революция неминуема!

— Папа, папа! — с укоризненною усмешкой протянула дочь. — Вспомни-ка, ведь ты тоже самое говорил, когда была объявлена война!

— Ну, вот глупости! — немного смутился Скудельский. — И все-то ты помнишь! Конечно, война — это начало революции! Потому, что война преступна и ее ведут нечестно и она объявлена из-за чьих-то своекорыстных интересов... А вот теперь уж настоящее начало!

Галя прислушивалась к словам Скудельского. Друг ее отца, земского врача, Скудельский всегда возбуждал в ней чувство уважения и приязни. О Скудельском в семье Гали отзывались как о революционере и галин отец, сам спокойный и осторожный человек, про своего приятеля говорил многозначительно:

— Вячеслав, о! Это горячая голова!..

И теперь Гале было отрадно слышать, как волнуется Скудельский оттого, что в Петербурге произошло что-то ужасное, и она думала с неудовольствием о Верочке, так легкомысленно относящейся к кровавым событиям и к волнению отца...

— А когда будут подробности, Вячеслав Францевич? — потянулась она к Скудельскому.

— Официальных, казенных подробностей ждать нечего. Придется потерпеть покуда не получатся известия из верных источников... — Потом, откладывая ложку в сторону, он предупредил дочь: — Ты меня сегодня вечером не жди. Задержусь на заседании...

— А как же с концертом? — обиженно протянула Верочка.

— Я не пойду на концерт! — обливаясь горячим румянцем, поспешно сказала Галя. — И на каток тоже...

— Ты что же это траур что ли объявила?

— Ну, ну, Вера! — недовольно остановил дочь Скудельский. — Какие сегодня концерты? Несвоевременно.

...Галя шла от Скудельских и думала о том, что произошло в Петербурге. И еще думала она о брате Павле, который наверное знает о случившемся больше, чем Скудельский. Она поторопилась и почти добежала до дому. Дома в их общей с Павлом комнате она нашла на столе коротенькую записку:

Ей стало обидно. Вот все, как ей казалось, принимают какое-то участие, имеют какую-то свою долю в том, что происходит, и Вячеслав Францевич, и Павел, и только она одна не причем. Она присела на свою узенькую девичью кровать, опустила руки и задумалась.

В прошлом году она окончила гимназию. Надо бы поехать на высшие курсы, учиться дальше, но пока не приходится. Отец из деревни, где он служит, не смог устроиться во-время с деньгами. Посоветовал обождать с год. А Павел поддержал его. Павел... У него тоже не все ладно с университетом. Он теряет этот год, не поехал учиться дальше, а он ведь на третьем курсе. У Павла новая жизнь. У него странные какие-то знакомые. Он дружит с самыми простыми людьми. Он приносит домой книжки, которые прячет в свой чемодан. И он неохотно делится с нею своими интересами, своими делами. А ведь она не маленькая, не девочка. Она не Верочка, которую интересуют пустяки, ухаживание восьмиклассников, модные платья. Она еще в гимназии состояла в кружке, в котором изучали политическую экономию, читали Бокля, разбирались в Спенсере. Ей уже перепадали нелегальные книжки. Она понимает, что такое революция. Да, понимает! Так почему же ей приходится быть в стороне вот теперь, когда надвигается что-то большое, что-то небывалое, грозное и захватывающее?!

Галя думает. День за запорошенным морозом окном догорает. В комнате, становится темно...

Утром Галя сказала брату:

— Паша, введи меня в организации. Я не маленькая... И я не могу быть без дела... Не могу!

Павел пристально поглядел на нее. В его глазах метнулся мимолетный испуг, но он встряхнулся и бодро, почти шутливо ответил:

— Вот как! Бунтуешь, швестер[3]?.. Не хочешь быть в стороне? Правильно. Я уж сам подумывал...

Галя закинула ему руки на плечи и звонко поцеловала его в щеку.

— У-у милый!.. Вот хорошо!.. Расскажи о Петербурге.

Павел потрепал ее по спине и стал рассказывать о Петербурге. О девятом января. О кровавом воскресеньи.

Когда Галя вышла от Андрея Федоровича с Натансоном, ее изумила полнейшая тишина, стоявшая на улице. Тишина эта была такой глубокой и ясной, что девушке на мгновенье показалось сном все, бывшее с нею: и бегущая в панике толпа, и казаки, и звон колоколов, и тревога о Павле.

— Кажется, все успокоилось! — высказал предположение Натансон, оглядываясь по сторонам. — Слышите, тишина!

— Да... — нерешительно подтвердила Галя. — Знаете что? — Я теперь одна смогу пойти. Видите, спокойно...

— Нет! Ни в коем случае! Я вас провожу. Куда вам нужно?

Галя назвала улицу, на которой должна была быть воздвигнута баррикада и где она надеялась найти Павла.

Они дошли до места молча. Окружающая тишина не располагала к разговорам. От этой тишины Гале становилось тягостно и тревожно. Что-то случилось! Не может быть, чтобы было тихо от успокоенности и порядка. Так не бывает, когда на улицах все благополучно и течет обычная, мирная жизнь.

Когда они подошли к опустевшей баррикаде, которую кто-то, видимо, пытался разрушить, растаскать по кусочкам, и когда Галя никого там не увидела, она вскрикнула и схватила за рукав Натансона:

— Что же это такое?! Где все? Где Павел?

— Не знаю... — растерянно ответил Натансон, недоуменно оглядываясь по сторонам.

— Ах, я чувствую, что произошло несчастье!.. Где же они? Что случилось? Послушайте, пойдемте к стачечному комитету, к железнодорожному собранию... Пойдемте... там я узнаю!..

— Хорошо, — вздохнув, согласился Натансон.

По дороге к железнодорожному собранию они снова молчали. Но тишина вокруг них уже не была такой полной и ненарушимой. Невнятно, но усиливаясь, им навстречу полз глухой рокот. В этом рокоте, как вспышки молнии при грозе, прорывались короткие удары и какой-то звон. Чем ближе, тем сильнее растекался шум. И вот уже можно было различать голоса, крики, выстрелы.

— Там убивают! — крикнула Галя и побежала вперед. Неловко загребая ногами, за ней устремился Натансон. Длинные волосы его развевались из-под порыжелой шляпы.

Они выбежали к железнодорожному собранию со стороны базара. Здесь уже было многолюдно. Со всех сторон стекались толпы. Но люди останавливались на тротуаре, вдоль улицы, вытягивались, глядели в сторону железнодорожного собрания, переговаривались.

— Бьют!.. Ай, батюшки! Кузнецы напирают!

— Забастовщики, забастовщики орудуют!.. Глядите! Смяли, смяли тех-то!..