Жандармы и филеры еще не могли напасть на след типографии и не выследили убежища Сергея Ивановича и других оставшихся на воле комитетчиков. Но долго продолжаться так не могло. Круг слежки и наблюдений все суживался, и с каждым днем Сергей Иванович подвергался все большей и большей опасности. А Матвей и Елена почувствовали, что сосед их, пристав, начал подозрительно поглядывать на них и заявляться к ним под всяким предлогом в самое неурочное время.

Стало очевидным, что надо заранее предпринимать необходимые меры.

Нужно было устроить выезд Сергея Ивановича в другой город. Для этого требовался хороший паспорт. А «техника», товарищи, занимавшиеся изготовлением хороших документов, были выведены из строя. И приходилось искать где-нибудь подходящий вид на жительство, то, что называлось «железкой», «железным паспортом», то-есть надо было достать у надежного человека с подходящими приметами его паспорт и временно воспользоваться этим паспортом.

Стали искать «железку» для Сергея Ивановича.

Кинулись к некоторым благонадежным, не числящимся на виду у жандармов, но сочувствующим революции людям. Сочувствующие люди, услыхав о какой услуге идет речь, тускнели, смущались и, в конце концов, отказывались. Им делалось страшно при мысли, что опасный революционер, который воспользуется их паспортом, может попасться, попадется жандармам и паспорт, и тогда доберутся и до его настоящего владельца. Они говорили жалкие слова, они попросту не скрывали своего страха. И так повторялось несколько раз у тех, на кого можно было надеяться.

Мирные жители не хотели рисковать. Мирные жители предпочитали отойти в сторонку от опасного дела и от опасных людей.

А между тем выбираться из города Сергею Ивановичу было крайне необходимо.

Когда перебрали почти всех подходящих людей и когда в целом ряде мест ничего не вышло, Сергею Ивановичу сообщили:

— Дела плохи. Надо отсиживаться. Может быть, дальше что-нибудь удастся добиться.

Сергей Иванович впервые вышел из себя и чуть было не потерял самообладания.

— Вы, товарищи, с ума сошли? Как же я буду тут бездельничать, когда в другом городе я опять смогу наладить работу!.. Я поеду без паспорта!..

Когда Галя узнала о затруднительном положении Старика, она огорчилась, посочувствовала, но ничего сообразить не смогла. Ей и в голову не пришло, что она в состоянии тут что-нибудь сделать. И так она ограничилась бы бездейственным сочувствием, если бы не встретилась с Гликерией Степановной.

Гликерия Степановна обласкала Галю и прямо заявила:

— Галочка, милая, вы скажите, чем я могла бы быть вам или кому-нибудь из ваших полезна?

Не предполагая, что из этого может выйти какой-либо толк, Галя рассказала о том, что один из видных товарищей должен уехать из города и что для этого нужен на неделю, самое большее на две, подходящий паспорт. Гликерия Степановна наморщила лоб, мгновенье подумала и решительно осведомилась:

— А сколько лет этому товарищу?

Галя затруднилась точно назвать лета Сергея Ивановича. Гликерия Степановна спросила определенней:

— Он на много моложе Андрея Федорыча?

Галя радостно вспыхнула:

— Да он, кажется, одних лет с Андреем Федорычем. По крайней мере, на вид...

— Тогда, — удовлетворенно заявила Гликерия Степановна, — все в порядке. Когда надо будет, скажите!..

Сообразив, в чем дело, Галя схватила пухлую руку Гликерии Степановны и прижалась к ней щекой.

— Ладно, ладно!.. — с грубоватой нежностью, пряча свою взволнованность, отмахнулась Гликерия Степановна. — Ладно!..

Потом притянула к себе девушку и с горечью добавила:

— Надо же и нам по-людски в чем-нибудь поступить...

Через некоторое время Галя с большими трудностями добилась возможности передать Сергею Ивановичу паспорт Андрея Федорыча.

Настоящий владелец паспорта, Андрей Федорыч, не высказал никакого протеста и опасения, когда Гликерия Степановна решительно и немногословно объяснила ему, зачем нужен его документ. Он только с тревогой осведомился:

— А он ему, действительно, поможет... паспорт?

— Разумеется! — подтвердила Гликерия Степановна.

И было на лице Гликерии Степановны выражение тихой и восторженной задумчивости.

— Разумеется... — повторила она мягким тоном. — Вот, Андрей Федорыч, и мы чем-нибудь смогли посодействовать...

Андрей Федорыч поглядел на жену растроганно и нежно: так она редко с ним говорила. Он почувствовал, что она раскрывается душой пред ним, что она взволнована и что, не скрывая, хочет поделиться с ним этой своей взволнованностью.

— А что творится, что творится кругом! Ужас!.. — горячо сказал он. — Эти аресты... Эта казнь...

— Да, да!.. — кивала головой Гликерия Степановна и вздыхала. И неожиданно вспомнила: — Надо Бронислава Семеновича беречь! Он, как дитя!..

— Надо!.. — радостно согласился с ней муж.

Суконников-старший вернулся домой к обеду в прекрасном расположении духа. Он побывал у ректора семинарии, у полицеймейстера, кой у кого из видных в городе коммерсантов и всюду получил самые достоверные сведения, что по империи идет усмирение бунта, что в Москве хорошо расправились с бунтовщиками и что, наконец-то, наступают прочные, спокойные времена. У полицеймейстера разговор зашел о государственной думе.

— Ну, теперь, — сказал полицеймейстер, — надо этими выборами по-настоящему заняться. Самое время. Вам бы, Петр Никифорович, порадеть бы об этом деле надо. Вы, можно сказать, оплот!

Суконников выпятил грудь и крякнул. Конечно, он знает, что такие вот, как он, для государства большую цену имеют. Но выслушать это от начальства лишний раз было приятно.

Дома Суконников-старший был приветлив со всеми. Он ходил по комнатам и вполголоса напевал какую-то песню. Жена выходила на кухню и делилась с кухаркой:

— Сам-то, слава те, господи, веселый сегодня да добрый! Ты, гляди, не пережарь гуся!.. Грибочков принеси! Знаешь, ведь, он когда добр, покушать вкусно любит.

Потирая руки, Суконников прошел в гостиную, прошелся по толстому ковру, постоял перед горкой с чеканными и литыми серебряными стопками и сулеями, остановился возле портретов родителей, оглядел позолоченную мебель, бархат портьер и скатертей, сверкание люстры, тяжелое и кричащее богатство своего жилья и усмехнулся. Потом приблизился к резному дорогому киоту, из которого, украшенные серебром и позолотой, мертво глядели боги, быстро перекрестил мелким крестиком грудь и опять усмехнулся.

— Аксюша, мать! — крикнул он жене. — Чего это Серега не идет? Не сказывал он, когда прибудет?

— Обещался к обеду придти, — отозвалась Аксинья Анисимовна, появляясь в дверях. — Вот скоро, поди, и явится... А что это, Петра Никифорыч, хочу я у тебя спросить: на совсем ли прекращенье беспокойств выходит, или чего еще, прости господи, ждать надо?

— Эх, ты, мать! — рассмеялся уверенно и снисходительно Суконников. — Маловерка ты! Да теперь бунтарей так скрутят, что они навсегда забудут, как бунты заводить!.. Сдыхала, поди, как сказнили четырех? Ну, еще не мало их достойной казни предано будет!

— Страсти-то какие, Петра Никифорыч!..

— Чего страсти? На том и крепость государства стоит. Ежли им потачку дать, то они и государство разрушат, и веру православную опоганят, и жизненный спокой людям нарушат... Слыхала, как говорится, надо из пшеницы плевелы вырывать, дабы пшеница чистая и здоровая росла!

— Плевелы!.. — покачала головой Аксинья Анисимовна, вслушиваясь в непривычное слово, будто оно таило в себе что-то страшное. — Плевелы!

— Вот их и рвать и рвать надо, с корнем!.. — Суконников сжал кулак, поднял его и опустил, показывая, как надо с корнем вырывать сорные травы. Аксинья Анисимовна проследила взглядом за тяжелым мужниным кулаком и невольно вздохнула. У Суконникова лицо стало злым, и глазки ушли под нахмуренные брови.

— Благодарение господу... — продолжал Суконников после короткого молчания, — благодарение господу, что начальство не совсем растерялось и что есть еще у государя императора верные слуги. А то, понимаешь ли ты, что могло бы приключиться?.. Вот все это, — он обвел широким жестом тяжелое и громоздкое великолепие своей гостиной, — все, что отцами нашими и нами наживалось, все могло прахом пойти!.. Чуешь ты это, мать?! За ничто пострадали бы! Голоштанники бы да жиды проклятые верховодить бы стали нами!.. У-у! И подумать-то тошно!..