От подарков их сурово отвернись, —

«У самих добра такого — завались».

Он сказал: «Живя в комфорте —

Экономь, но не дури.

И, гляди, не выкинь фортель,

С сухомятки не помри!

В этом чешском Будапеште, —

Уж такие времена, —

Может, скажут «пейте-ешьте»,

Ну, а может, — ни хрена».

Οχ, я в Венгрии на рынок похожу,

На немецких на румынок погляжу!

«Демократки, — уверяли кореша,—

Не берут с советских граждан ни гроша».

«Буржуазная зараза

Всюду ходит по пятам.

Опасайся пуще глаза

Ты внебрачных связей там.

Там шпионки с крепким телом.

Ты их в дверь — они в окно!

Говори, что с этим делом

Мы покончили давно.

Могут действовать они не прямиком:

Шасть в купе — и притворится мужиком,

А сама наложит тола под корсет.

Проверяй, какого пола твой сосед!»

Тут давай его пытать я:

«Опасаюсь — маху дам!

Как проверить — лезть под платье?

Так схлопочешь по мордам…»

Но инструктор — парень дока,

Деловой — попробуй срежь!

И опять пошла морока

Про коварный зарубеж.

Популярно объясняю для невежд:

Я к болгарам уезжаю — в Будапешт.

Если темы там возникнут — сразу снять.

Бить не нужно, а не вникнут — разъяснять!

Я ж по-ихнему ни слова,

Ни в дугу и ни в тую!

Молот мне — так я любого

В своего перекую.

Но ведь я не агитатор,

Я — потомственный кузнец.

Я к полякам в Улан-Батор Не поеду, наконец!

Сплю с женой, а мне не спится:

«Дусь, а Дусь… Может, я без заграницы обойдусь?

Я ж не ихнего замеса — я сбегу.

Я на ихнем ни бельмеса, ни гугу!»

Дуся дремлет, как ребенок,

Накрутивши бигуди.

Отвечает мне спросонок:

«Знаешь, Коля, — не зуди.

Что ты, Коля, больно робок —

Я с тобою разведусь.

Двадцать лет живем бок о бок —

И все время: «Дусь, а Дусь…»

Обещал, — забыл ты, нешто? Ох, хорош!..—

Что клеенку с Бангладешта привезешь.

Сбереги там пару рупий, не бузи.

Мне хоть че! — хоть черта в ступе привези».

Я уснул, обняв супругу,

Дусю нежную мою.

Снилось мне, что я кольчугу,

Щит и меч себе кую.

Там у них другие мерки,

Не поймешь — съедят живьем…

И все снились мне венгерки

С бородами и с ружьем,

Снились дусины клеенки цвета беж

И нахальные шпиенки в Бангладеш,—

Поживу я, воля божья, у румын.

Говорят, они с Поволжья, — как и мы.

Вот же женские замашки!

Провожала — стала петь,

Отутюжила рубашки —

Любо-дорого смотреть.

До свиданья, цех кузнечный,

Аж до гвоздика родной,

До свиданья, план мой встречный,

Перевыполненный мной!

Пили мы — мне спирт в аорту проникал,

Я весь путь к аэропорту проикал.

К трапу я — а сзади в спину будто лай:

«На кого ж ты нас покинул, Николай?!»

[1973—1974]

* * *

На дистанции — четвёрка первачей.

Каждый думает, что он-то побойчей,

Каждый думает, что меньше всех устал,

Каждый хочет на высокий пьедестал.

Кто-то кровью холодней, кто — горячей,

Все наслушались напутственных речей,

Каждый съел примерно поровну харчей, Но судья не зафиксирует ничьей.

А борьба на всём пути,

В общем, равная почти.

— Расскажите, как идут,

бога ради, а?

Телевидение тут

вместе с радио.

— Нет особых новостей —

всё ровнёхонько,

Но зато накал страстей —

о-хо-хо какой!

Номер первый рвёт подмётки как герой,

Как под гору катит, — хочет под горой

Он в победном ореоле и в пылу

Твёрдой поступью приблизиться к котлу.

Почему высоких мыслей не имел?

Потому что в детстве мало каши ел.

Голодал он в этом детстве, не дерзал,

Успевал переодеться — ив спортзал.

Что ж, идеи нам близки:

Первым — лучшие куски,

А вторым — чего уж тут,

он всё выверил —

В утешение дадут

кости с ливером.

Номер два далёк от плотских тех утех.

Он из сытых, он из этих, он из тех,

Он надеется на славу, на успех,

И уж ноги задирает выше всех!

Ох, наклон на вираже! — бетон у щёк,

Краше некуда уже, а он — ещё.

Он стратег, он даже тактик, словом — спец, —

Сила, воля плюс характер — молодец!

Чёток, собран, напряжён

И не лезет на рожон.

Этот будет выступать

на Салониках,

И детишек поучать

в кинохрониках,

И соперничать с Пеле

в закалённости,

И являть пример целеустремленности.

Номер третий убелён и умудрён,—

Он всегда второй надёжный эшелон.

Вероятно, кто-то в первом заболел,

Ну, а может, его тренер пожалел.

И назойливо в ушах звенит струна:

У тебя последний шанс, эх, старина!

Он в азарте как мальчишка, как шпана,

Нужен спурт — иначе крышка и хана!

Переходит сразу он В задний старенький вагон,

Где былые имена —

предынфарктные,

Где местам одна цена —

все плацкартные.

А четвёртый — тот, что крайний, боковой, —

Так бежит — ни для чего, ни для кого:

То приблизится — мол, пятки оттопчу,

То отстанет, постоит — мол, так хочу.

(Не проглотит первый лакомый кусок,

Не надеть второму лавровый венок,

Ну, а третьему — ползти На запасные пути.)

…Сколько всё-таки систем в беге нынешнем,—

Он вдруг взял да сбавил темп перед финишем,

Майку сбросил — вот те на! —

Не противно ли?

Поведенье бегуна —

неспортивное.

На дистанции — четвёрка первачей,

Злых и добрых, бескорыстных и рвачей.

Кто из них что исповедует, кто чей?

…Отделяются лопатки от плечей —

И летит уже четвёрка первачей.

[1974]

* * *

Сначала было слово печали и тоски.

Рождалась в муках творчества планета.

Рвались от суши в никуда огромные куски

И островами становились где-то.

И странствуя по свету без фрахта и без флага,

Сквозь миллионолетья, эпохи и века,

Менял свой облик остров — отшельник и бродяга,

Но сохранял природу и дух материка.

Сначала было слово, но кончились слова.

Уже матросы землю населяли.

И ринулись они по сходням вверх на острова,

Для простоты назвав их кораблями.

Но цепко держит берег, — надёжней мёртвой хватки,

И острова вернутся назад наверняка.

На них царят морские особые порядки,

На них хранят законы и честь материка.

Простит ли нас наука за эту параллель,

За вольность в толковании теорий,

Но если уж сначала было слово на земле,

То это, безусловно, слово — «море».

[1974]

МОЙ ГАМЛЕТ

Я только малость объясню в стихе,

На всё я не имею полномочий…

Я был зачат, как нужно, во грехе,—

В поту и в нервах первой брачной ночи.

Я знал, что, отрываясь от земли,

Чем выше мы — тем жёстче и суровей.

Я шёл спокойно прямо в короли

И вёл себя наследным принцем крови.

Я знал — всё будет так, как я хочу.

Я не бывал внакладе и в уроне.

Мои друзья по школе и мечу

Служили мне, как их отцы — короне.

Не думал я над тем, что говорю,

И с легкостью слова бросал на ветер.

Мне верили и так, как главарю,

Все высокопоставленные дети.

Путались нас ночные сторожа,

Как оспою, болело время нами.

Я спал на кожах, мясо ел с ножа

И злую лошадь мучил стременами.

Я знал, мне будет сказано: «Царуй!» —

Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег,

И я пьянел среди чеканных сбруй,

Был терпелив к насилью слов и книжек.

Я улыбаться мог одним лишь ртом,

А тайный взгляд, когда он зол и горек,

Умел скрывать, воспитанный шутом.

Шут мёртв теперь: «Аминь!» Бедняга Йорик!

Но отказался я от дележа