Он провел пальцем по струнам и гнусаво загудел:

— Мы жертвою пали в борьбе роковой... Впрочем, это больше по части своевременно покинувшего нас товарища Огнева... Танечка, а где же ваш знаменитый «Воротник»? Он, по-моему, больше в тему. Просим.

Все захлопали в ладоши и хором подхватили: «Просим! Просим!», прямо как в пьесе Островского.

Таня вздохнула и запела. Белозеров подыгрывал, остальные подпевали. Было бы совсем неплохо, если бы в хор не встряли Иван с Володей. После второго куплета Белозеров даже шикнул на них:

— Не лажайте!

Те на мгновение замолчали, но потом снова открыли пасти и заголосили, восполняя отсутствие голоса и слуха диким энтузиазмом.

— Этим больше не наливать! — сказал Белозеров, когда песня была допета.

— Не согласен, — возразил хозяин. — Как раз наливать. Нарежутся — заткнутся.

— И то верно, — согласился Белозеров и ударил по струнам: — А если я чего хочу, я выпью обязательно...

Время летело незаметно, и только когда Таню стала разбирать зевота, она взглянула на часы. Господи, двадцать минут четвертого! А ей завтра с утра на лекции... Да нет, какие лекции? Каникулы ведь.

Тем временем сильно пьющая часть гостей как-то незаметно улеглась. Осветителя Пашу Шпет пристроил на трех диванных подушках и накрыл сверху рваным одеялом. Для Володи он извлек откуда-то раскладушку и, заботливо придерживая за плечи, перетащил его туда. Иван пока что оставался сидеть, привалив щеку к столу.

Зевота и дремота заразительны. Вскоре уже все клева-, ли носами, один лишь хозяин бодро суетился и распоряжался.

— Сейчас, как заведено в этом доме, по чашечке на сон грядущий, — приговаривал он, разливая чай. — С особым вареньем.

Таня попробовала варенье — обыкновенное сливовое.

— Что же в нем особенного? — спросила она.

— Это варенье из моей жены.

— То есть в каком смысле?

— Из сливы сорта «Анна Шпет», выведенного то ли моей прабабушкой, то ли влюбленным в нее садоводом. Про то семейная хроника умалчивает. Я с юности поклялся себе, что в жены возьму только Анну — согласитесь, мало кому дается случай полакомиться собственной женой. Что может быть вкуснее?

Он наклонился к Анечке и приложился к ее щеке, жуя ее губами.

— Да, обеих его прежних жен тоже звали Аннами, — прошептала Ира Тане на ухо.

— Кресты на лоб! — скомандовал Шпет, когда чай с вареньем был допит. — Анна, на койку! Дамы, ваша спальня справа. Белозеров, ты с дамами или как?

— Он еще спрашивает!.. Если, конечно, дамы не против.

— Только чтоб без глупостей... — начала скромная Любочка.

— Я лично предпочла бы с глупостями, — перебила ее Ира. — Алинка, просыпайся, спать пора! Они удалились в спальню.

— Вам, Танечка, я предлагаю разделить этот диван с мужем, — обратился к ней Шпет. — Здесь, конечно, холодновато, но для вас у меня есть специальное одеяло, с Крайнего Севера, из собачьего меха. В нем можно спать прямо на снегу... Согласны?

Таня сонно кивнула головой.

— Только у меня просьба: помогите оттабанить вашего супруга. Он у вас упитанный, и мне одному тяжеленько.

Кое-как, за руки-за ноги бесчувственного Ивана перенесли на диван и уложили. Шпет перевернул его со спины на бок.

— Ну, доброй ночи, милая, приятных снов... Поверьте, я искренне рад, что познакомился сегодня с вами.

— Спасибо. Мне тоже очень приятно. Спокойной ночи! Скульптор погасил свет и на цыпочках удалился.

Таня проснулась от холода. Зубы выстукивали бешеный ритм, ноги в одних чулках превратились в ледышки, в голове будто шумел морской прибой. Она с трудом открыла глаза и лишь через несколько секунд разглядела, что в мастерской горит свет, а за столом сидят бородатый Володя и Иван, закутанный в северное собачье одеяло. «Гад, — подумала Таня. — Мог бы и пальто накинуть».

Она встала, но тут же пошатнулась и села. Резкая боль пробила виски. Дыхание перехватило. От неожиданности и боли Таня застонала. Иван обернулся.

— Привет, — нетрезво сказал он. — Что с тобой?

— Голова болит, — проскрипела она чужим голосом. Иван сочувственно посмотрел на нее.

— Похмелье, — сказал он. — Садись, полечимся.

— Да пошел ты!..

Иван обиженно отвернулся, а Таня, набросив пальто на мятое платье и собравшись с последними силами, босиком протопала по ледяному полу мастерской, возле дверей обула чьи-то валенки и вышла на двор. Здесь было гораздо теплей, чем в доме. Таня глубоко вдохнула свежего воздуха и спустилась с крыльца.

Она пригоршнями собирала снег и обтирала им лицо, горящие виски, лоб. Боль утихла. Она выпрямилась и посмотрела на часы. Половина десятого. Пора и честь знать.

Она вернулась в дом и с порога крикнула Ивану:

— Собирайся!

— Куда? — недоуменно спросил он.

— Как это куда? Домой.

— Вот еще. Мне и тут хорошо... Таня увидела, как он поднял стакан. Ее охватила дикая злость.

— Ну и оставайся тут, алкоголик!

Она выскочила из дома, хлопнув дверью, добежала почти до перекрестка и только там вспомнила, что оставила у Шпетов сумочку, туфли на высоком каблуке, цветы — память о вчерашней премьере. Она вернулась и, демонстративно не замечая Ивана, взяла с дивана сумочку, надела на ноги туфли, потом подумала, сняла, вновь засунула ноги в валенки, а туфли завернула в валявшуюся тут же газету. Потом она вспомнила про цветы в банках, но те от холода завяли и являли собой настолько грустное зрелище, что ей захотелось плакать.

— Володя, — строго сказала она, — передайте, пожалуйста, Анечке большое спасибо и что валенки я верну при первой возможности... А Ивану Павловичу передайте, что может вообще не возвращаться. Никто его не ждет.

Задержавшись на пороге, она услышала, как Иван философически изрек:

— Видал? Но ничего, страдание очищает душу, а писателю оно необходимо вдвойне... Подумай сам, что такое Достоевский без каторги...

Это было уже слишком. На этот раз она не стала хлопать дверью, тихо притворила ее за собой и медленно побрела по натоптанной тропинке на улицу. Старая жизнь рушилась по всем статьям. Оставалось отряхнуться, набрать в легкие воздуха и с головой нырнуть в жизнь новую, неизвестную.

Она шла не торопясь, глубоко дышала, с удовольствием замечая, как с каждым шагом понемногу отпускает головная боль, успокаиваются напружиненные нервы... Миновав рощицу, она вышла к полотну железной дороги и, хотя улица тянулась дальше, к хорошо видным отсюда городским домам, свернула и направилась по тропке, тянущейся вдоль рельсов. Сегодня спешить было некуда.

Таня повернула ключ в замке и с удивлением услышала голоса, доносившиеся из гостиной:

— Пиду я до готеля... это, не скоро, видно, придет...

— Да вы посидите еще немного, Платон Опанасович. Она вот-вот будет.

— Это вы про меня? — крикнула из прихожей Таня.

— Ну я же говорил!

В прихожую выбежал Никита, помог ей снять пальто, валенки.

— Ну ты даешь, мать! Где пропадала? Мы с Платон Опанасовичем заждались совсем...

— Пешком шла до метро. А вы-то как попали сюда?

— Я вчера обещал вернуться, помнишь? Вот и вернулся, только позже, чем хотелось. Юрка в дороге и особенно дома стал такие кренделя выделывать, что оставить его я не мог. Пришлось до утра нянькой поработать. А когда он успокоился и уснул, я, как и было накануне договорено, заехал за Платон Опанасовичем и к Шпетам. Надеялся, что перехвачу тебя. Не успел. Зато насмотрелся на пьяного Вано. Когда я спросил про тебя, он вынул из кармана ключи, швырнул на стол и велел передать, что больше они ему не нужны...

— Свинья! — вырвалось у Тани.

— Не то слово... Потом мы поехали сюда, думали, что ты уже дома. Позвонили в дверь, подождали. Сколько можно было на площадке париться? Ну, я и открыл... Похозяйничал немного, кофейку заварил, колбасы нарезал — ты не против?

— А что толку? Ты ведь уже похозяйничал.

Таня улыбнулась. Он взял ее за руку и повел в гостиную. В кресле возле стола сидел Бонч-Бандера. Перед ним, рядом с чашкой кофе, лежала сброшюрованная стопка бумажных листков. Режиссер поднялся навстречу Тане.