— Куда ж я такой пойду? Куда? Таня чуть было не ответила со всей пролетарской искренностью, куда именно ему следует идти, но сдержалась и посоветовала:

— Оденься, сходи умойся, потом попей чайку и иди на студию пешком — проветришься.

Белозеров посмотрел на нее дикими глазами.

— Ну что ты несешь, а? На студию — в таком виде? Мне надо побриться, переодеться...

Таня отвернулась, подняла с полу сумочку, достала из кошелька червонец и не глядя протянула Белозерову.

— Вот тебе на такси, катись домой, брейся, переодевайся и вообще делай что хочешь.

Белозеров дрожащей рукой взял десятку, машинально сунул было ее в карман брюк, но попал в трусы. Тане стало совсем тошно, она пошла на кухню, без спроса поставила на газ чей-то чайник и закурила, глядя во двор через немытое окно. Вышла Галина — это оказался ее чайник, и она как раз собиралась его ставить, — они вдвоем покурили, помолчали и пошли в их с Варламом комнату пить кофе. Варлама уже не было — с утра умчался по делам. После кофе Таня вернулась в свое будущее жилище и еще раз прикинула, сколько чего понадобится для легкого ремонта. Белозеров, слава Богу, уже смылся.

На другой день, ближе к вечеру, во двор въехал грузовичок, из которого вылезли Таня и лысый прораб Владимир Николаевич. Они на лифте подняли на последний этаж мел, обои, краску, клей, ведро с кистями, моток провода и циклевочную машинку, которая, в отличие от всего остального, была одолжена на стройке во временное пользование и подлежала возврату через два-три дня. Выгрузив все это хозяйство в пустой комнате, они уехали, а утром Таня вернулась уже одна, с кошелкой, из которой извлекла какое-то тряпье, переоделась и, закрыв газетами шкаф, принялась за дело.

Через четыре дня комнатка преобразилась и засверкала. Пятаковы и Шапиро приходили в нее любоваться, изумленно качали головами, а Галина принялась с непривычным для себя воодушевлением давать ценные советы по части оформления интерьера. Совместными усилиями они развернули древний шкаф боком и поставили его поперек комнаты, разделив ее на спальню без окна и гостиную. Таня раскрасила его в веселенький голубой цвет, а Галина разрисовала мандалами, ступами и цветочными орнаментами. В воскресенье, когда запах краски немного выветрился, Таня с помощью того же Владимира Николаевича перевезла сюда с Гавани свои вещи и всю ту мебель, которая не была встроенной и на которой не стояло инвентарного номера семейного общежития. За выездом бдительно следила ухмыляющаяся комендантша, которая произвела-таки на Таню начет в семь рублей за сломанную табуретку. Таня расплатилась — скандалить было себе дороже — и обязалась завтра же явиться с паспортом и выписаться по всей форме.

Напоследок Таня немного посидела одна в полупустой квартире, которую покидала навсегда. Что ни говори, а почти пять лет здесь прожито. Разные это были годы пестрые. А какие ждут впереди — как знать?

Числу к десятому сентября Таня решилась — оставила соседушке Варламу номер телефона хмелицкой почты, на случай, если ей позвонят со студии, и рванула на Валдай — помогать сестре убрать картошку, походить по клюкву и по грибочки. Тем более что дни стояли прекрасные, а отпуска у нее давненько не было — правда, и работы тоже.

Вернулась она через две недели, веселая, окрепшая, с мешком картошки, другим мешком, набитым банками с соленьями и вареньями, двумя ведрами клюквы и большим пакетом сушеных грибов. Со студии, как сообщил Варлам, никто так и не позвонил. Пару раз звонила Анечка Шпет, один раз Белозеров и еще раз кто-то очень пьяный и не пожелавший представиться. За день до нее вернулись из отпуска Пятаковы, ездившие на Светкину родину, под Самару, а еще через день прилетела из Улан-Удэ Галина, гостившая у матери. По случаю сбора кодлы был устроен неслабый сабантуй, в ходе которого получился разговор, имевший важные для Тани последствия.

— Администрация халдейская совсем охренела, — жаловался, чуть подпив, Варлам: у него это было обычное состояние, означавшее первую стадию опьянения. — Скоро того и гляди станут требовать, чтобы мы свои тексты литовали.

— А что случилось-то? Цензура? — спросил Пятаков.

— Цензура не цензура, а какой-то хрен с горы разослал по всем увеселительным заведениям циркуляр, чтобы, значит, репертуар музыкальных коллективов, обслуживающих по договорам такие заведения, включал в себя не менее шестидесяти процентов продукции на русском языке...

— Это правильно, — перебил Пятаков. — А то сплошное «би май бэби» везде.

— А ты что понимаешь? — взвился Варлам. — Думаешь, им это для подъема отечественной культуры надо? Для цензуры это надо, и еще чтобы перед начальством отчитаться о проделанной работе. А почему, как ты думаешь, мы почти сплошняком Англию гоняем? Потому что «Дип пёпл», «Ху» или даже Маккартни нам играть почетно это классики! А отечественное говно нам не тo что играть — слушать противно!

— Все у вас так — как отечественное, так обязательно говно! — завелся Пятаков.

— А ты много слушал? — ехидно спросил Шапиро. — Не спорю, есть много потрясных вещей, мы и сами, между прочим, не по-китайски поем, только хрена с два нам позволят кайфовые вещи играть. Мы и свое-то бацаем, только когда все уже упьются, чтобы не дай Бог не пришили идеологическую диверсию. Потому что с одной стороны есть установка начальства, а с другой — пьяная публика, которой подавай или иностранный хит, или «Папа, подари мне куклу!». А вот про куклу или про дяди Ванины вишни мы петь не станем под страхом смертной казни, равно как и комсомольскую попсу... Короче, нужен нормальный русский репертуар — номеров шесть-восемь, чтобы и не позорно было, и публике нравилось — или нас из стекляшки под жопу каблуком!

— Ну и что? В заправдашние дворники пойдете, — сказал Пятаков.

— А ты сам-то что в дворники не идешь?

— Я? Я философ...

— И Светка тебя всегда накормит, — закончил за него Шапиро. — А вот нам, представь себе, самим надо жен кормить, а кое-кому еще и детей. Вон у Биг-Бена трое... И еще, понимаешь, мы играть хотим! Тебе-то хорошо — взял бумажку, ручку, сел, задумался. А нам инструменты нужны, аппаратура! Вон, Клэптону надо «галошу» ставить, квакер, другие примочки. Да и мне давно пора выкинуть к свиньям собачьим свою ионику паршивую и завести что-нибудь приличное, скажем, «ямаху»... А тут отовсюду обломы!

— Варламчик, зря ты переживаешь, по-моему, — робко вмешалась в их разговор Света. Спорщики скептически переглянулись.

— Вы играйте Танины песни — они хорошие, душевные. Шапиро посмотрел на нее, как на больную.

— Это, что ли, я буду петь про хризантемы и воротник малиновый? Скажешь тоже!

— А зачем тебе петь? Вы Таню попросите.

Все посмотрели на Таню.

— Ну, не знаю, — с сомнением проговорил Варлам. — Уж больно у нас стиль разный. Да она и не согласится...

— А. может, и соглашусь, — сказала вдруг Таня. — Я уже полгода без работы сижу, так отчего бы не попробовать.

Варлам призадумался.

— Попытка не пытка, — сказал он наконец. — Завтра сходим в наш бункер, посмотришь, послушаешь, а ребята на тебя посмотрят. Может, и получится что-нибудь.

«Бункер» находился в подвале нового кооперативного дома на Софийской улице, первый этаж которого занимало правление. Председатель, в свое время изгнанный из института за джаз, был неравнодушен к альтернативной музыке, да к тому же получал от коллектива «Ночного улета» некоторую арендную плату.

В большом низком помещении с голыми кирпичными стенами и усеянном окурками бетонным полом стояли громадные допотопные динамики, провода от которых тянулись к не менее страхолюдным усилителям. Когда Варлам с Таней спустились сюда, трое «ночных улетчиков» были уже на месте, настраивались, разогревались. Шапиро представил их Тане — огромного усатого ударника звали Биг-Бен, настоящих же имени и фамилии его никто Тане не назвал; длинноволосый, меланхоличный и отрешенный от мира басист откликался, хотя и не сразу, на имя Костя. Соло-гитарист Саня Клепиков, маленький, взъерошенный и нервный, носил естественную при такой фамилии кличку Клэптон, хотя тут же признался Тане, что его кумиром является отнюдь не глубоко уважаемый им Эрик Клэптон, а Джонни Роттен из «Секс Пистолз» — группы, основавшей прогрессивное направление, именуемое «панк-рок».