Не прошло минуты, и он уже следовал за ней по направлению в усадьбе.

Бабушка покончила со счетами и ожидала Ненси к завтраку, в большой прохладной столовой. Несмотря на то, что их было всего две — стол сервировался очень парадно и им прислуживали два лакея в белых перчатках. Один из них старик — еще из бывших дворовых, другой — молодой, выписанный, по случаю приезда барыни, из города.

Ненси ввела Юрия за руку, почти силой. Он не ожидал, что попадет в такие хоромы, и чувствовал себя крайне неловко.

— Бабушка! я привела гостя, — кричала Ненси. — Прошу любить и жаловать… А это — моя бабушка, — обратилась она к молодому человеку. — Тоже ваша поклонница, как и я…

— Прошу садиться! — проговорила Марья Львовна, желая ободрить сконфуженного юношу. — Позавтракайте с нами… Дмитрий, — еще прибор!

— Я… очень благодарен… я… я завтракал.

— Ничего. В деревне можно, говорят, и завтракать, и обедать по два раза, — любезно улыбнулась Марья Львовна.

Юрий сел, проклиная свою глупую уступчивость настояниям Ненси.

Лакеи подавали чопорно, чуть что не сердито. Юрий задел ложкой за соусник, и тот едва не полетел на пол. Руки у Юрия дрожали, он готов был провалиться.

— Ничего, — успокоивала его Марья Львовна, — это случается. Нужно ближе подавать, — заметила она лакею, который, чувствуя себя вполне правым, только презрительно повел плечом.

Ненси было и жалко бедного музыканта, и она кусала себе губы, чтобы не расхохотаться над его смущением и неловкостью. «Что он дикий, что ли, совсем?» — думала она, наблюдая за ним.

Наконец, несносный для Юрия завтрак окончился. Перешли в большой вал, с старинной мебелью, украшенной бронзою и великолепным новым роялем по середине. Ненси приступила прямо к цели.

— Ну, конфузливый господин, садитесь и играйте, а мы с бабушкой сядем вон там и зажмурим глаза… Вы знаете: когда зажмуришь глаза и слушаешь музыку, уносишься далеко-далеко, в заоблачные края…

Юрий чувствовал, что положительно не может играть, — до того ему, всегда свободно отдающемуся любимому занятию, было странно и непривычно положение, в которое он попал. Он стоял в нерешимости и имел самый жалкий и убитый вид.

Ненси готова была рассердиться от досады, глядя на него.

— Ну, что же, мы вас ждем!.. — подошла она к нему. — Прикажете раскрыть рояль?..

Она направилась в роялю, а он пошел за ней, точно подчиняясь тяжелой, неизбежной необходимости, и, сев в роялю, поднял на нее чуть не с мольбой свои большие, ясные глаза:

— Я… ничего не могу играть сегодня, — проговорил он с трудом. — Сыграю, может быть, романс Рубинштейна — и больше ничего.

На этот раз, несмотря на непреклонность своего, наконец, исполнившегося желания, и Ненси почувствовала, что надо покориться.

— Ну, хорошо, — сказала она кротко, с грустью, и пошла к бабушке, сидевшей на диване.

Юрий заиграл. Играл он бегло и с оттенками, но то нечто, что заставляло его самого забывать весь мир и воплощаться в звуках, то нечто, что уносило его на небо и заставляло сладко замирать сердце — отсутствовало. Лицо Юрия выражало крайнее напряжение, вокруг губ легла глубокая скорбная складка.

«Так хорошо было тогда и так обыкновенно теперь! — досадовала про себя Ненси. — Как я глупо сделала, что упросила его играть!»

Юрий встал.

— Вот видите, — сказал он мрачно, нервно-звенящим голосом, — я говорил — не могу… Ну, просто, — не могу… Когда свободно, когда спускается вечер, когда особенное что-то повеет в воздухе — душа требует звуков сама, тогда — я могу… Ну, а теперь… Нет, зачем вы заставили меня?!.. — с нескрываемым горьким упреком вырвалось у него…

— О, что вы!.. — вступилась Марья Львовна. — Вы очень, очень мило играли… Но вы правы: нужно настроение… Однако ничего, — прибавила она ободряющим тоном: — когда-нибудь мы вас послушаем «в ударе».

— Прощайте! — неожиданно и печально произнес Юрий.

— Передайте мой привет вашей maman и попросите ее, без церемоний, по-деревенски, к нам. Ведь мы соседи…

Марья Львовна любезно протянула руку Юрию. Ненси молча кивнула ему головой, и когда он ушел, побежала в себе в комнату и, отчего, сама не зная, — горько заплакала. Она не хотела, чтобы бабушка видела ее слезы, и потому вышла через балкон в сад, оттуда в небольшую рощу и вернулась только к обеду, уже без малейших следов волнения.

— Он очень милый мальчик, — заметила бабушка. — Немножко мало воспитан, не умеет держаться… manque d'éducation^[46]… Но он красив… в нем что-то есть…

— О, нет!.. Я на него зла!.. — как-то особенно горячо заговорила Ненси. — Зачем он так обманул меня… зачем?..

Бабушка посмотрела на нее с изумлением:

— Как обманул?

— Да, обманул!.. Я думала — он гений… музыкант… а он, а он просто — длинный, скверный, некрасивый мальчишка… верзила!

Ненси не выдержала и разразилась детскими, неудержимыми слезами.

Марья Львовна захохотала.

— Ну, поди сюда, глупенькая!.. — она притянула в себе Ненси и посадила на колени. — Ну, успокойся! — продолжала она, смеясь. — Мы его снова сделаем гением — вот увидишь!

Ненси вдруг самой стало смешно своих слез, и она засмеялась вместе с бабушкой.

— А вот нервы твои меня беспокоят. Il faut partir absolument^[47], — дай только мне справиться с делами.

В этом имении сосредоточивалось главное богатство Марьи Львовны, и потому она, лишь от времени до времени, наезжая в другие, неизбежно посещала его каждый год, хотя ненадолго. Сюда же ей присылались и все отчеты по остальным имениям, и Марья Львовна то разбиралась сама в толстых приходо-расходных книгах, то уходила, для важных совещаний, в кабинет с своим управляющим, ученым агрономом Адольфом Карловичем. Совещания часто получали довольно бурный характер: путешествуя постоянно по Европе, Марья Львовна стремилась в новаторству; Адольф же Карлович, будучи ярым консерватором, отвергал в хозяйстве всякие пробы и нововведения. Впрочем, после горячих прений, победа оставалась всегда на стороне осторожного немца, вручавшего владелице ежегодно очень крупные денежные суммы.

Это было единственное время в жизни Марьи Львовны, когда голову ее занимали иные мысли и планы, кроме Ненси.

На следующее утро, после описанного дня, совершив обычные церемонии по туалету Ненси, бабушка тотчас же послала за управляющим.

«Надо скорее уезжать. Здоровье здоровьем, но бедная девочка уже жаждет общества… Elle а seize ans…^[48] почти… Требование молодости и жизни»…

— Крошка, что ты будешь делать, пока я займусь делами?

— Я буду читать, бабушка.

— Ну, хорошо; а после мы придумаем что-нибудь повеселее. У меня есть несколько мыслей касательно будущих твоих туалетов — это важный вопрос, — и мы займемся им теперь, на свободе.

Бабушка ушла. Ненси вдруг почувствовала какое-то странное беспокойство. Она уселась на балкон, взяла книгу. «Нет, — не то»!.. Подумав, она прошла в сад и забралась в свой любимый старинный бельведер, с круглыми белыми колоннами, построенный на искусственно, для этой цели, сооруженной горе. Она смотрела на подножия колонн, покрытые зеленой застарелой плесенью, на капители их, где прилепились гнезда юрких, непоседливых ласточек; смотрела на извилистые, запущенные дорожки сада, на пруды с зелеными островками и полуразрушенными от времени замысловатыми мостиками.

Немец-управляющий, сосредоточив все свое внимание на существенные стороны доходов, старался как можно больше выжимать из имения на пользу помещицы (причем не забывал, конечно, и себя), а сад, как излишняя роскошь, с его загадочным прошлым, с его тайнами прежних обитателей, глох с каждым днем и умирал. Лишь по вечерам, когда темнота окутывала деревья и ветер шевелил их макушками, вековые липы, казалось, шептали друг другу о давно прошедших, забытых временах… Чего-чего не видал, не подслушал старый сад: робкие грезы юной девушки, мечтательно глядящей на луну, пламенные клятвы, сладость первого поцелуя жены, изменившей мужу, циничный разврат помещика, совершающего грубое насилие в какой-нибудь уединенной беседке над крепостной девушкой, ее слезы… проклятия… Все это видел и слышал старый сад… И вековые липы, колеблемые ветром, таинственно, как с сокрушением, покачивали своими зелеными головами…