На третий день в вечеру начались давно ожидаемые схватки. Бабушка умоляла, на случай больших страданий, захлороформировать Ненси. Врач разделял ее желание, но знаменитость была за естественный порядок вещей, — «тем более, что мать так молода и сложена прекрасно».

Ненси не отпускала от себя ни на минуту Юрия. Она держала его крепко-крепко за руку, при каждом приступе боли громко вскрикивала и принималась плавать. Вокруг ее глаз легли темноватые тени. Широко раскрытые глаза смотрели вопросительно и испуганно. Юрий не мог видеть, как конвульсивно содрогалась от боли Ненси, не мог переносить ее как бы молящего пощады взгляда. Ему казалось, что совершается нечто до безобразия возмутительное, несправедливое, и он, помимо своей воли, он… он один — виновник.

Вдруг Ненси стиснула зубы, и из ее груди вырвался дикий, злобный крик.

Юрия удалили. Шатаясь, вышел он из комнаты. В ушах его жестоким упреком отдавался отчаянный крик Ненси. Сознание виновности сводило его с ума. Ему хотелось, как безумному, кричать, рыдать и проклинать. Не за одну Ненси — нет! за всех, так обреченных судьбою страдать от сотворения мира, женщин был возмущен его дух.

— Зачем это? Зачем?..

Его тянуло к роялю, — ему хотелось в звуках вечного «Warum» найти исход своим тяжелым мукам… Он вспомнил, что играть нельзя, он изнывал. Он чувствовал себя беспомощным; ему хотелось убежать как можно дальше, дальше… Он бросился в бабушкин кабинет, находившийся на другом конце дома, и там в изнеможении упал на широкий старинный диван.

Из спальни все чаще и чаще доносились то протяжные и жалобные, то резкие и отчаянные крики, а им в ответ, как будто эхо, раздались другие, не менее жалобные, не менее отчаянные: то кричал Юрий, извиваясь по дивану, рыдая, кусая подушки, проклиная свое бессилие…

Когда Наталья Федоровна отыскала его, чтобы сообщить о благополучном исходе, он был почти без памяти. Матери стояло большого труда его успокоить.

— Я, мама, — воскликнул он со слезами на глазах, — я никогда больше!.. Если бы я знал, если бы я знал, какие это муки!.. Как это возмутительно и как несправедливо!..

Растроганная Наталья Федоровна ласково погладила это по голове.

— Мой милый мальчик, мой милый фантазёр, все это просто и естественно. Не создавай ужасов; пойди, полюбуйся за свою дочь! Расти ее такою же честной, такою же благородной, каким вырос ты сам.

Когда Юрий вошел в спальню, он не узнал Ненси. Она сделалась такою маленькою, худенькою, несчастненькою; ее бледное, бескровное личико почти не отличалось от белизны подушек; ее губы улыбались хотя счастливой, но болезненной улыбкой; ввалившиеся, измученные глаза смотрели взглядом больного, почувствовавшего облегчение.

Важная акушерка поднесла ему, в белой простыньке, что-то маленькое, морщинистое, с мутными глазами и пучком волос на почти голом черепе.

Но он так был полон впечатлениями только что перенесенных мук, что ничего другого, кроме жгучего сожаления, не шевельнулось в его груди, при виде этого маленького создания.

— Одной несчастной больше!

И он не радовался, а готов был снова заплакать.

IX.

Прошла неделя. Ненси, благодаря бдительному уходу, окруженная нежною любовью и лаской, поправлялась быстро. Уже щечки ее похудевшего лица опять заиграли румянцем, а глазки блестели, по прежнему, радостью и счастьем. К своей новорожденной дочери, названной в честь бабушки Марией, она относилась странно. Она просила, чтобы ее приносили к ней на кровать; подолгу, с величайшим любопытством и даже нежностью разглядывала микроскопические черты ребенка, причем всего больше ей нравился носик.

— Ах, какой носик, ах, какой носик! — восклицала она с восторгом. Но органической связи между собою и этим маленьким существом, которым она любовалась, она как-то не ощущала. В ней не было того, что лежит в основе каждого материнского чувства — сознания собственности.

При девочке состояли: здоровенная кормилица и, присланная важною акушеркою, опытная няня, «живавшая в хороших домах и знающая все порядки», как она сама себя аттестовала.

Бабушка, убедившись, что появление на свет девочки нисколько не повлияло на красоту матери, почувствовала и к ребенку что-то даже в роде нежности и прозвала ее «Мусей».

К июню Ненси совсем оправилась. С резвостью молодой козочки носилась она по аллеям старого сада, и в первый же день, как только ей была разрешена более продолжительная прогулка, она увлекла Юрия к купели их любви — в обрыву. Опять в траве стрекотали кузнечики, опять нежно и приветливо журчал ручей; заветный камень, окруженный кустарником, так же ютился на берегу и так же шумели деревья, и глазки Ненси все так же блестели любовью; но Юрий, задумчиво обнимавший свою юную подругу, был уже не тот. Тот, прежний, бледный, конфузливый юноша, тот раб этой златокудрой феи, ушел куда-то далеко. Юрий сам не мог хорошенько дать себе отчета, что с ним творится. Он только сознавал, что в нем происходит какая-то серьезная внутренняя работа: пробуждались прежние идеалы, назревала жгучая потребность дела и знаний. Он стал искать одиночества; ему теперь часто хотелось сидеть одному и думать, думать, стараясь разобраться в себе и окружающей его обстановке. С тех пор, как он стал отцом, он все больше и больше задумывался над своим положением. То, о чем он прежде, в чаду своей молодой страсти, как-то и не заботился, его полная материальная несостоятельность, рядом с окружающей роскошью, которой он пользовался, стала смущать и тревожить его неотступно. Он начинал находить такое положение вещей для себя унизительным, и решил, что, помимо призвания в музыке, он должен немедленно приступить к серьезной работе над своим музыкальным образованием, чтобы стать независимым, самостоятельным работником, вносящим посильную лепту в семейное хозяйство.

От Ненси не укрылось его беспокойное душевное состояние.

— Что с тобой? — спросила она его однажды, перед тем, как ложиться спать. — Ты болен?

— Нет.

— Но что с тобой? Не мучь меня.

— Ах, Ненси, — тоскливо вырвалось у него, — если бы ты знала, как мне хочется работать!

Ненси даже не поняла, о чем он говорит. Работать? Зачем работать?.. Если бы он был бедняк, тогда — другое дело; а ведь они так богаты!

— Богата, Ненси, ты, — ответил он с улыбкой, — и даже не ты, а твоя бабушка.

— А если бабушка, тогда и я, — сказала Ненси уверенно.

— Ну ты, ну бабушка… а я?

— И ты! Раз это моя бабушка — она твоя бабушка; она богата, я богата, значит и ты богат.

— Нет, это вовсе не значит. Да если бы я и сам, понимаешь, сам даже был богат, — я бы все-таки считал долгом работать.

— Зачем?

— Чтобы иметь законное право жить в человеческом обществе.

Но Ненси, положительно, не соглашалась с ним.

— Если богатые будут работать, то что же тогда останется делать бедным? Это ужасно! Они должны будут все, все умереть с голода. Нет, пускай бедные работают, а богатые платят им большие, большие деньги; тогда наступит общее благополучие и в мире не останется несчастных.

К вопросу о призвании Юрия к музыке Ненси отнеслась, однакоже, гораздо более сочувственно, хотя находила, что он и так играет необыкновенно, и что теперь, когда уж он женат и даже отец семейства, — совсем не время делаться школьником. Но по мере того как он говорил, она сама стала увлекаться его пламенем.

Да, да! ему необходимо поступить в класс композиции, который теперь в Петербурге в ведении знаменитости, профессора-композитора.

— Отлично! едем! — пылко воскликнула она. — Но ты не будешь музыку любить больше меня? — прибавила она с лукавою улыбкой, прижимаясь к мужу.

Тот горячо, от всей души поцеловал ее.

На другой день он отправился к матери.

— Мама, милая, я пришел в тебе с просьбою, — начал он застенчиво.

— Что, родной? Говори.

— Я, видишь, мама… я решил поехать в августе в консерваторию, — так помоги мне!

Наталья Федоровна вся просияла от радости.