Приятная молодая женщина с сильным румынским акцентом любезно сообщает, что журналисты могут задавать гимнастке какие угодно вопросы. Эти взрослые, сидящие у ее ног, на полу – стульев на всех не хватило, – оказались на одном уровне с ней, девчушкой. Надя, ты любишь шоколад? Надя, скажи несколько слов по-французски, по-французски! Браво! Надя, ты играешь в «Монополию», Надя, у тебя есть мальчик? Так и кажется, что они вот-вот начнут сосать палец, описывая ее остренькие (молочные? да нет, какое там, ей уже четырнадцать), такие миленькие зубки. Еще, Надя, еще, она повторяет жест судьи, который, заметив ее растерянность при виде оценки – единица запятая ноль ноль, – показал ей десятку, растопырив пальцы на обеих руках. Десять! Great![5] Она достигла совершенства, что же дальше? Я могу еще лучше, серьезно обещает девочка, прижимая к груди свою тряпичную куклу, а тренер, приветливый высокий усач, глаз с нее не сводит. Надя, ты удивилась, получив десять баллов? Она пожимает узкими прямыми плечами и щебечет по-румынски: «Я знаю, что сделала все без ошибок, а десять баллов у меня уже было, ничего нового». Может быть, она плохо поняла? Вопрос повторяют. Ты удивилась, когда победила, она мотает головой, тебе жаль Ольгу и Людмилу, нет, твердо отвечает она, нет, совсем не жаль. Тогда журналисты пробуют зайти с другой стороны: «А как ты вчера вечером отпраздновала свою победу?» Лицо у нее недовольное, она едва не огрызается: «Никак не отпраздновала. Я была уверена, что хоть в чем-то первое место займу. Я легла спать».
– А какой снаряд тебе нравится больше всего?
– Разновысокие брусья, потому что на них я могу выполнять упражнения, с которыми другие не справятся никогда!
А… не могла бы она хоть иногда улыбаться? Она вздыхает. Знаете, если я, выполняя диагональ, после сальто хотя бы на три сантиметра (она поднимает руку, распрямляет три пальца – указательный, средний и безымянный) заступлю за черту, меня накажут. Так что – да, улыбаться я могу, но только после того, как моя миссия будет выполнена. Зал взрывается смехом и аплодисментами: миссия, какая прелесть, мадемуазель полковник! Какой-то англичанин заявляет, что с технической точки зрения она – явная преемница Ольги К., но тренер не дает ему договорить: «Мы представители румынской школы, и мы никому не подражаем». Некоторые, глядя на нее из зала, думают о том, осталось ли в ней еще хоть что-нибудь от ребенка. С каким скучным лицом она выступала, с каким хладнокровием, едва взглянув на отметку, натянула куртку – маленькая чиновница, служащая по ведомству акробатики! А мы с ней встретились вчера утром в олимпийской деревне, около кабинета врача, – смотрит без всякого выражения, немигающим взглядом. Что она может рассказать о себе? Она любит йогурт и не ест хлеба. Очень увлекательно. Коммунистический робот весом в сорок кило. Конечно, нельзя отрицать, она грациозна, но ее грация – бездушная, металлическая, ничего общего с лиризмом советских гимнасток, да уж, тут тебе никаких лебедей и никакого Чайковского, румынки – щенята, которым кидают задания, и они, служа государству, все выполняют. Сплошная геометрия, сплошной расчет.
Начинаешь жалеть о том, что было раньше. Вот, например, Ольга – на Олимпийских играх в Мюнхене она так прелестно кокетничала и так плакала, если ей случалось упасть, или Людмила, спокойная советская леди, которая неизменно побеждала. И теперь созданную огромным СССР традицию классического танца нарушает какая-то невразумительная зависимая страна, которая вводит моду на хорошо выдрессированных соплячек (вспомним трагическую сцену, когда прекрасная старомодная Людмила пыталась укрыть на груди у тренера заплаканное лицо, а прямо перед ней расхаживало это до ужаса тощее создание).
Девочке надо отдохнуть перед последними соревнованиями, и нагруженные подарками участники пресс-конференции покидают зал. Они уносят с собой бутылки со сливовицей, великолепные трансильванские вышивки, спору нет, кое-что румыны умеют делать совсем неплохо. Навстречу идут коллеги, которым не удалось протиснуться в зал, им описывают малышку: настоящее привидение, вся белая, от купальника до рук, натертых магнезией, и личико бледное, усталое… Все расходятся по гостиничным номерам, каждому надо к ночи поставить точку и отослать репортаж в редакцию, а из услышанного на этой пресс-конференции много не выжмешь. Телевизор в холле торопится покончить с текущими новостями, чтобы перейти к показу события, а событие сегодня единственное – она. Молодая женщина спешит прибавить громкость: Надя начинает вольные упражнения.
И сразу становится понятно, что это – совсем другое дело. Этот сопровождающий ее выступление скачущий чарльстон, Yes, Sir, That's Му Baby[6], эта пронизанная радостью мелодия двадцатых годов – до начала Великой депрессии, yes, yes, yes, наша обманщица смешала все карты, сдвинула границы возможного, yes, sir, она даже без рук обходится, не отталкивается от пола, когда взлетает, воздух ее держит, ту baby, и ни у кого нет сомнения в том, что да, that’s ту baby baby, она и с этим прекрасно справляется, возвращается в детство, маленький бродяжка из немого фильма, чье лицо так и хочется обхватить ладонями. До чего легко, до чего весело. Смотришь – и избавляешься от тягостного чувства, которое оставляет громоздкая система безопасности на этих Играх: у всех в памяти еще свежа трагедия Олимпийских игр в Мюнхене, взятие заложников и убийство израильских спортсменов[7]. Эта девочка берет нас за руки, и мы вместе начинаем кружиться в беззаботном хороводе. Она стоя приветствует толпу, угрюмые русские вслед за своим тренером покидают зал, а Бела весело вскидывает кулаки и молотит ими по воздуху. Румынские гимнастки скачут рядом, под глазами у них круги от недосыпания, во рту пересохло от голода. Девочке поклоняются, если надо – и на колени встанут перед этим эльфом ростом метр пятьдесят четыре сантиметра, эльфом, заставляющим забыть об оружии, которое в олимпийской деревне то и дело попадается на глаза. Девочка спасла эти раздувшиеся от цифр Игры: девять тысяч двести пятьдесят спортсменов, которых окружают три тысячи двести тридцать пять сопровождающих, подстерегают восемь тысяч журналистов и охраняют шестнадцать тысяч солдат – они не подпустят к ним ни Баадера[8], ни Карлоса[9], ни японских камикадзе, ни палестинцев, ни ИРА, ни даже, возможно, квебекских сепаратистов.
И вот уже миллионы матерей, опустошенных послепраздничным затишьем и успевших затосковать по карпатской фее, выключают телевизоры, которые с 17 июля работали целыми днями. И вот уже они начинают мечтать о такой же дочке, как эта девочка – маленькая, тоненькая, бледненькая, старательная, послушная, серьезная, трудолюбивая, сдержанная, без всякого кривлянья, девочка, которая поднимается на пьедесталы, и на ее плоской и твердой груди блестят огромные медали, девочка, которая, очаровав миллионы и миллионы телезрителей, ждет своих оценок перед камерами всего мира, девочка, которая заканчивает свои выступления жестом, запечатленным на открытках, и эти открытки уже везде продаются, девочка, приехавшая из непонятной страны, какой-то Румынии, девочка, привыкшая добросовестно трудиться, и ей покупают ленты, чтобы завязывать красивые банты, и она такая чудесно гладкая и ничем не пахнет… ах, до чего же хочется девочку, отгороженную от мира, девочку, не знающую, что ей ничем нельзя помочь и что ее скоро, о да, очень скоро настигнет банальное биологическое будущее.
И вот уже миллионы девочек, опустошенных послепраздничным затишьем и успевших затосковать по карпатской фее, выключают телевизоры, которые с 17 июля работали целыми днями, и чувствуют себя так, словно вернулись после долгого отсутствия. Встав перед зеркалом в прихожей, они пытаются повторить приветственный жест, вскидывают руки, прогибаются в спине, отчего грудь выпячивается, а под майкой становится видна тесная резинка синтетических трусиков. Они начинают мечтать о таком же стремительном теле. Маленькие западные девочки в тот же вечер отказываются от добавки запеканки и от десерта, они взяли на себя тайную миссию, они понесут дальше этот белый цвет, чудесный белый цвет купальника, и магнезии, и возвышенной жизни Нади там, среди снегов, где больше ничего нет.
