— Земля! Земля!

…Уже шесть месяцев, — как я живу на необитаемом острове. Какая роскошь! Какие удобства! Вспоминая свою жизнь на Лемносе, на Халках, а затем на копях Перник в Болгарии, я отдыхаю телом и духом, окреп, пополнел. При спуске с чемоданов на берег приятно щекотало мою гордость — полное отсутствие места для регистрации и предъявления визы. Чемоданов никто не осматривал, никто не давал понять, что лучше всего мне забрать эти чемоданы и возвратиться на родину…

Вознеся благодарственную молитву Богу за редкую для беженца удачу, я начал осторожно исследовать остров, чтобы узнать, есть ли тут население и, если есть, то насколько сочувствует большевикам: ест ли человеческое мясо или не ест.

Опасения рассеялись, однако, быстро. Островок оказался маленьким; не только людей, не даже тигров и змей нет в помине. Ни одного консула, ни одной квартирной хозяйки, ни одного политического деятеля. Мудрая вековая тишина, вечный покой и благородное щебетание дружелюбных птиц в безопасном лесу.

Раскрыв чемодан, где хранились у меня заготовленные для Бразилии рабочие инструменты, я энергично взялся за дело. И русский топор застучал там, где никогда раньше не стучал топор европейца.

Да, всего шесть месяцев… А между тем, у меня сейчас уже прелестный деревянный домик из трех комнат с передней и кухней. За такой домик в Болгарии пришлось бы платить по тысяче левов ежемесячно. На кухне стоит прекрасная печь, обшитая деревом по системе одного моего приятеля и дающая 80 процентов экономии топлива; в спальне я поставил превосходную складную кровать системы другого знакомого беженца, удобную тем, что днем она обращается в стол, после обеда — в лонгшез, вечером — в ванну, а когда иду на охоту — в пустой ящик наподобие охотничьей сумки.

Превосходный разборный шкап сделал я из растущего здесь в изобилии палисандрового дерева, куда повесил за ненадобностью на три отдельные вешалки пиджак, брюки и жилет, чтобы они не терлись друг о друга и лучше сохранились до тех пор, пока понадобятся. И вообще для всего теперь у меня есть свое место. Даже для уцелевшей каким-то образом в чемодане петербургской конфектной коробки «Блигкен и Робинсон» в гостиной стоит специальный изящный столик с инкрустациями. Ах, этот «Блигкен и Робинсон»! Я часто смотрю на коробку, грущу и уношусь воспоминаниями в счастливое прошлое… Робинзон теперь я сам. Но где ты, где ты, о Блигкен?

Говорить ли мне о всем комфорте, которым пользуюсь я на своем острове? Печь моя зимой не охлаждается, летом не нагревается; в спальне висит электрический фонарик, на котором я заставил безостановочно вращаться особым приспособлением цветной абажур; электрическую энергию я беру от прибоя волн; по острову катаюсь на самодельном деревянном велосипеде; а моя изящная лодка, в которой я совершаю послеобеденные прогулки вокруг острова, составляет мою главную гордость, так как для движения ее я изобрел вместо неуклюжих весел педали и превращаю в энергию движения свой собственный вес, который до сих пор напрасно пропадал во вселенной, не принося мне ровно никакой пользы.

Да, да. Я счастлив. Я независим. Я — президент и избиратель, я шеф полиции и гражданин. Я производитель и потребитель, купец и покупатель, оратор и слушатель, писатель на песке и на песке же читатель… Я не аристократ и не демократ, я — самодовлеющий беженец. Конференции, сессии, договоры, репарации, союзы, надувательства, предательства, мировые шантажи, вселенские жульничества… Эй, вы там, несчастные народы Старого и Нового Света…

Как вы себя чувствуете? Плохо? Ну, то-то же. А я — превосходно.

Впрочем… сознаюсь. При всем счастье, которым я наслаждаюсь, меня в последнее время начинает все чаще и чаще мучить неудовлетворенность в одной области. Русские люди легко поймут, в чем дело. Я тоскую по… политическом противнике.

Ах, это политическое одиночество! Что может быть ужаснее отсутствия оппонента? Четыре месяца я не замечал подобной потребности, непрерывно трудясь с утра до позднего вечера. Но когда явился досуг и наступают свободные часы — я страдаю без споров. Я тоскую без раздора.

Иногда после обеда, сидя в лодке, я начинаю спорить сам с собой, чтобы излить накипевшее чувство. Я делюсь на два лагеря, враждебно настроенных. Я стараюсь оклеветать, очернить, опозорить противника. И поющие на опушке у пляжа птицы иногда вдруг испуганно смолкают, прислушиваясь к резким голосам, когда я стою в лодке и кричу на весь остров:

— Народ должен высказаться!

— Не должен!

— Должен!

— Не должен!

Да, только шесть месяцев прошло. И… проклятая жажда противника. Что мне делать с тобой? Увижу ли я когда-нибудь человека? Услышу ли из его уст не совпадающие с моим мировоззрением речи? Прав Аристотель — человек животное общественное. Но я знаю теперь почему: ему нужен оппонент.

Ура! Свершилось. Бог внял мольбам. Я не один. Произошло нечто странное, удивительное…

Мой остров окружен множеством таких же островов, тихих, необитаемых. Я не решался побывать на них, я не уплывал далеко. Но свой островок я изучил вполне и знаю, что кроме пернатых друзей, никого на нем нет.

И вдруг…

Однажды, рано утром, я шел на охоту за бразильскими вальдшнепами. Нес с собой усовершенствованный скорострельный лук; колчан с тонкими стрелами; треножник, на котором лук устанавливался и при помощи рукоятки приводился в действие как пулемет.

И тихо, чтобы не спугнуть птиц, заглушенно спорил сам с собою на социальные темы.

— Человек! — вздрогнул я, бросив изумленный взгляд на песок. — Человеческая нога… Следы! Кто это?

Сердце колотилось в груди. В ушах гудела прилившая кровь. Я затаил шаги, стал идти крадучись, боясь лишнего шороха… Прошел к опушке… Выглянул…

— Жертвоприношение!

Да, на пляже сидели несколько голых человек… Тела, как темная бронза. Они громко спорили, окружив какого-то несчастного, потрясали руками, воинственно поднимали вверх луки и стрелы. На воде, у самого берега, колыхалась пирога. И было ясно: дикари прибыли сюда, считая мой остров необитаемым.

Я установил треножник, приладил лук, попробовал тетиву. Все в порядке…

Бедный, бедный Пятница! Неужели тебя убьют? Неужели съедят? Нет, я спасу. Отобью. Но только почему нет костра? Почему они уходят к лодке, не убив его, не сняв даже на память скальпа? Он остался один на песке, крикнул вслед что-то насмешливое, выбранился как будто бы, хотя слов и нельзя разобрать…

Очевидно — изгнание? Остракизм?

Лодка быстро удалялась. Я подождал, пока она ушла к горизонту, и, наконец, крикнул:

— Э-й-э!

Он вскочил.

— О-й-о! — продолжал я.

— Человек! — заорал он со страхом. И бросился бежать. Что это? Я не ослышался? Русский? Свой? Беженец?

Какое счастье!

Я часа два гонялся за ним по острову, пока он расслышал, наконец, русские слова в моих восклицаниях. Только у меня на квартире, сидя за ежевичным чаем, он пришел окончательно в себя, отдышавшись после быстрого бега, и объяснил, что его выселили из соседней русской колонии за крайне правые убеждения.

— А вы — кто? Тоже республиканец? Как они? — робко спросил Пятница, рассказав подробно свою историю.

— Нет, монархист, — грустно ответил я.

— Так мы же друзья! — вскричал радостно он.

— Да, друзья, — опустил голову я. Но, затем, видя, что это негостеприимно, пожал Пятнице руку. — Друзья, конечно. Я — Робинзон, а вы… предположим… Блигкен. Да. Но только, милый мой! Мы будем иногда спорить, да? Мы будем ссориться, не правда ли? А то жизнь на необитаемом острове так спокойна! Русская натура так страстно ищет выхода! Дорогой… Родной мой Блигкен! Мы что-нибудь придумаем, мы что-нибудь изобретем. Ведь теперь я не один, теперь нас двое. Теперь мы можем смело составить две партии!

Рассказ «Сочельник в будущем» публикуется по газ. «Возрождение» (1931. № 2045. 7 января), остальные — по авторскому сборнику «Незваные варяги» (Париж, 1929). Тексты переведены в новую орфографию с исправлением очевидных опечаток и ряда устаревших особенностей орфографии и пунктуации.