На шконках зашевелились — уже не лежал никто, но и в проход никто не спускался, только Матвеич в трико и рубашке незаметно как-то оказался рядом с дежурным.
— Разрешите обратиться, гражданин ДПНСИ. — Матвеич выждал только, пока мутный взгляд капитана поймает его в фокус. — Если они все сюда повылазят, они нас с вами затолкают совсем — народу и много слишком, и народ все не больно воспитанный, не вам чета.
— Кто такой? — заорал капитан. Кум уже склонился, нашептывая.
— Осужденный Аронов, статья 153, пять лет усиленного, — оттарабанил Матвеич.
— А, антисоветчик… Опять бунтуешь? Рапорт на него!..
— Так толкан забился, гражданин начальник, мы — сантехника, а они нам — матюгами… — всунулся дежурный.
— Я, что ли, толкан вам чистить буду? Дежурный, почему толкан забит? Видно, кормят вас, мразей, без меры — толкан не выдерживает… — Свита готовно захохотала.
Капитан начал поворачиваться к выходу. И со всех сторон загремело: «хоть сам чисть», «собаки», «пусть холуи твои почистят», «тебя бы так кормили»…
— Ма-алчать! — заорал капитан, багровея. — Записать нарушение на камеру: голые, спят — лишить на неделю прогулки! Кто еще недоволен — выходи!
— Разрешите последний вопрос, гражданин ДПНСИ. — Матвеич почтительно стоял перед начальником. — Если вся камера откажется от пищи и начнется разбирательство, нам можно будет сказать, что все эти беспокойства из-за того, что вы отказались выслушать наши жалобы?
— Коллективные жалобы не положены.
— Мне можно будет сказать, что вы отказались выполнить свои обязанности и выслушать мои жалобы?
— Какие у тебя жалобы?
— Представители администрации позволяют себе грубое обращение, оскорбительные слова, мат, обращаются на «ты», постоянно унижают человеческое достоинство, что прямо запрещено кодексом. В камере забита канализация, что создает угрозу здоровью…
— Грамотный чересчур.
— Кроме того, в камере содержится недопустимое количество людей, нарушаются все санитарные нормы, люди спят на полу…
— Здесь не санаторий…
— Тем более что вы совершенно правы — здесь не санаторий и ваши подчиненные должны выполнять свои обязанности, а не прохлаждаться и, если забита канализация, — принять меры к исправлению, и не вынуждать вас отрывать от важных дел…
— Прислать им сантехников, а на всю камеру рапорт и одеться всем!..
— Офицеры позволяют себе ходить не по форме, с засученными рукавами, напоминая внешним видом офицеров других армий, что роняет авторитет тюрьмы среди советских заключенных…
— У нас нет заключенных, у нас — осужденные.
— Тем более что приговоры находящихся здесь еще не вступили в законную силу и мы, как правильно вы заметили, даже не заключенные еще…
— У тебя все?..
— Весь день в камере нет воды…
— Вода днем — на баню…
— И не дают в достаточном количестве кипяченую, что создает угрозу…
— Все?!
— В камеру не дают газеты, что является прямым нарушением постановления идеологического совещания Политбюро от пятого марта восемьдесят пятого года…
— Па-ачему не дают газеты? — взревел ДПНСИ в коридор.
— Им давали вчера.
— Так то «сучку» давали, — не вытерпел дежурный.
— Идеологическое совещание постановило обязательное обеспечение центральной и областной газетой, а выданная вчера тюремная газета не в состоянии удовлетворить…
— Обеспечить газетами.
— Так их нету, — оправдывался коридорный.
— В киоске купи, ебтит-твою-рас-туды!..
— Кроме того, некоторые офицеры накладывают на нас взыскания, не предусмотренные законодательством, например, лишают нас прогулки или, наоборот, норовят послать куда подальше, вынуждая тем самым отвлекать прокурора…
— Все???
— Дежурные контролеры отказались вызвать сантехников…
— Вызовут сантехников, — заорал ДПНСИ, — я же распорядился.
— Но они сослались при этом на занятость, объяснив, что в рабочее время находятся с вами и с прокурором в интимных отношениях, совершая половые акты, что недопустимо, так как роняет авторитет…
— Что они делают?! — Капитан, казалось, лопнет.
— Они сказали, что дебали вас и прокурора…
— Что-о-а?!
— У меня все, гражданин ДПНСИ. Если мы так решили, я не буду писать ни начальнику, ни прокурору…
— Не спать днем! — Капитан не мог уйти не рявкнув, не оставив за собой этого последнего взлая. — А то я вас так разбужу!..
Из-за грохающей запорами двери еще различалось удаляющееся «еб-тит-твою-рас-туды», а дежурный, приложив к кормушке ухо, шептал в тишину камеры: «Приказывает обеспечить водой, сантехниками и газетами, ебтит-нашу-рас-туды, чтоб мы сдохли…» Он отскочил от открывающейся кормушки, куда всунулась обиженная мордень белоголового дубака.
— Сдали меня, сдали мрази… Ну я тя, морда антисоветская, приловлю…
Жаркая волна хохота ударила его в лоб и щеки, и он исчез, хлопнув кормушкой.
— Как думаешь, Матвеич, напишет он рапорта?
— Да брось ты, Голуба… — Какие рапорты? — Берет возбужденно совал Матвеичу сигарету. — А хорошо ты его, Матвеич, оттянул… И откуда ты только помнишь чушь эту всю про совещания, да еще и с числами?
— А я и не помню, — Матвеич разделся и устраивался у себя. — Так ведь и он не помнит, и черт его знает, говорят они там про газеты или не говорят.
— Мужики, — сообщил радостно Ларек, — ничегошеньки я не понял, но проветрилось классно… Так будут толкан чистить? Опять мощный хохот вспорол тишину.
Вместе со всеми смеялся радостно и Вадим, забыв, как необходим ему только что был толкан, который еще неизвестно когда прочистят, видя вокруг себя вполне дружелюбные лица и соединенный с этими лицами общей победой, да-да, победой, посрамлением врагов своих, которым не помогли на этот раз ни дубинки их, ни карцеры, ни все остальные удавки, что без числа у них… Значит, и здесь можно жить, можно выжить и вытерпеть, не надо только бояться, не надо стараться угадать и угодить… Ах, сладостное похмелье победы, вскруживающее слабые головы…
Камера заново накалялась, и, пока еще дышалось легко, со всех сторон доносился разнородный гомон — возбуждение падало медленно, как бы выталкиваясь густеющим жаром.
Вадим поймал сияющий взгляд Голубы, умастившегося снова рядом с Матвеичем, и, обнаглев сопричастностью к общей радости, приложил два пальца к губам, прося закурить, прося сигарету в эти два пальца.
— В зоопарке опять курева нет? — добродушно хмыкнул Голуба, бросая зажженную сигарету, и Вадим уверен был, что не схлестнет сейчас никто требованием покурить.
Он разминал сигарету и думал, что лучше бы ее притушить и запрятать — сегодня и без того с куревом везло, но накатила всегдашняя невозможность найти самое лучшее решение, и сигарета совсем уж бесполезно дымила в его вялой руке, попусту сжигая драгоценный табак.
— Приготовиться к прогулке! — рявкнуло из-за двери, и камера зашевелилась: со всех сторон, шурша одеждой, выползали в проход арестанты, скрипели шконки, кто-то искал тапки, у кого-то затерялась футболка… В проходе уже невозможно было протолкаться, а сверху все лезли и лезли замороченные оцепенением духоты и бездействия бледные, грязные, с клочьями волос на выстриженных в спешке макушках и лицах люди — все еще люди…
Резкими голосами дубаков за дверью и лязгом запоров началась операция по выводу камеры на прогулку.
Жильцы «девять-восемь» выскальзывали по одному в распахнутую настежь дверь, а дубак и дубачка громко отсчитывали количество. Дубак — не белоголовенький, а другой — сдавал поголовье, дубачка — выводная — принимала. Сегодня повезло, и пересчитывали камеру устно, не отбивая каждый счет поощряющим ударом киянки, но киянка у сдающего раскачивалась в руке, и потому проскользнуть в дверь старались не мешкая. Камера быстро освобождалась. В пустеющий проход спрыгнули Голуба с Матвеичем, потом — Берет, и последним уже, вразвалочку, двинулся к выходу Пеца, но и он в дверном проеме уширил шаг.
Все выстроились вдоль стены по коридору в колонну по два: дубак оглядывал камеру — не спрятался ли кто, а арестанты переминались, с наслаждением вдыхая коридорную прохладу, цепко отмечая все происходящее вокруг. Вадим снаружи осматривал дверь камеры, поражаясь хитроумности сооружения с невероятным количеством запоров, защелок и иных таинственных приспособлений, а более всего поражаясь, что его все это интересует.
