Тогда, в последний раз, вышел он утром на дорожку, к шести часам. Солнце поднялось, как всегда, вместе с нами. Посредине скакового круга, над травой, еще висел легкий туман. А он, как обычно, с противоположной прямой смотрел тренировку. Так, из-за тумана, он помахал мне рукой. А когда его не стало, обнаружили письмо. Письмо Драгоманову. Драгоманов был тогда в Абакане. Вызвали. Уже звонил маршал: «Как же вы могли упустить такого человека!» Потом стал спрашивать, что в письме. Драгоманов отвечал: «Сказано, что надо нам все-таки вести линию Святого Симеона через детей Сирокко». — «Согласен, — отвечал маршал, — но где их взять-то, детей Сирокко?»

3

— Да, — говорил Драгоманов, качаясь на сене в углу автобуса-фургона, — были бы деньги, я бы годовичка этой линии у французов поискал. Одного мне даже предлагали. С рахитом немножко, но ничего. Для породы! Спермы хорошей тоже можно было бы достать. От самого Ричарда III или Пой-Мне взять бы колбочки две, как хорошо! Подобрал бы я кобыл достойных, по себе ладных и хороших кровей. Взял бы парочку маток из наших старых почтенных линий, где сказываются еще Шантеклер или Грымза, вот тебе и Святой Симеон, по меньшей мере, в пятом колене…

Чтобы этот ребус был понятен, я скажу: порода ведется по линиям, которые пересекаются друг с другом, как железнодорожные пути на стрелках, и движутся дальше своей дорогой. Но это не само собой, а через подбор. Лучшее с лучшим не всегда дает наилучший результат. Например, Анилин из линии Золотого Руна, кругом него в заводе одно Золотое Руно, и родниться он вынужден с близкими родственниками!

По дороге домой мы уже проехали Страсбург. Надо владеть пером, чтобы описать места, нами виданные.

— Хорошо, если свой автобус, — рассуждал Драгоманов, — все вовремя и когда хочешь. Не надо ждать вагонов, самолетов, не надо иметь дела с транспортными агентами. А ведь сколько было разговоров! Как приходилось убеждать… «Автобус лошадям?! А телевизора им не нужно?» Что, говорю, телевизор! У нас свой конный санаторий имеется. «Как… санаторий?» Да так, поезжайте и посмотрите: пляж, плес, купанье… «Для чего же все это?» Для того, отвечаю, чтобы дать передышку мускулатуре. Лошадь плавает, дыханье разрабатывает, и копытами о дорожку ей стучать не приходится, сухожилия успокаиваются… «Нет, — говорят, — все вместе взятое, ваши скачки, зачем?»

— Ничего, — сказал я, — приедем в Москву, я с ними поговорю.

Мы останавливались и делали жеребцу проводки. За Брестом вышел Анилин на обочину и вдруг заиграл.

— Родные места! — засмеялся Драгоманов. — Знаешь, Кормилец и Сан-Клу в этом году узнал. Вот память! Лошадиной силы. Особенно ему там парк нравится, я заметил. С видимым удовольствием по нему на проводке гуляет. Парк хороший, что и говорить.

Было, однако, холодно. Из Парижа мы выехали +15, а тут мороз градусов двадцать. Солярка, на который шел наш автобус, замерзала на стоянках.

— Парк в Сан-Клу при ипподроме хороший, — продолжал Драгоманов, — дренаж, водоемы, по охоте все сделано…

Хлопая руками, чтобы согреться, он прошелся перед автобусом.

— А какой у нас ипподром специально для скачек можно сделать!

Тут я сказал про себя: «Хотя ты и кавалерист, а все-таки наш брат, скаковик».

У каждого из тех, кто судьбой связан с конем, свой идеал. Драгоманов, например, руководит скачками. Но недаром же поет он: «Они ехали долго в ночной тишине…» Недаром же, когда поет он это, он плачет, а потому, хотя он и руководит скачками, ему рисуются призовые скакуны, все же напоминающие чем-то кавалерийскую ремонтную лошадь. А я… я, когда о лошадях думаю… Хотя трудно сказать, когда я о них не думаю! Но когда думаю я о них в ясные минуты, когда не заботы конюшни, не завтрашний пробный галоп или приз в голове, а мечта, тогда вот вижу я белую дымку, небо, горы, пастбища, табун. Если это табун молодняка, то визг, беготня, игра. А если представишь себе маток с жеребятами, то чинный порядок, тишина, только речка горная шумит, и кобылы изредка окликают своих малышей.

Мы тронулись в дальнейший путь. Драгоманов опять улегся на сене и продолжал мечтать вслух:

— Разбить дорожки, посадить деревья, сделать новую скаковую аллею…

За окном автобуса бежали замерзшие, но еще не укутанные снегом поля: самый щемящий сердце вид.

— Ты вот не помнишь, — говорил Драгоманов, — а я мальчишкой застал прежний ипподром. Ведь, в сущности, это был целый город! Тренировались в Петровско-Разумовском парке, купать ездили на Фили, конюшни стояли по всей Башиловке. Ипподром, им ненавистный, лошади видели только в день скачек, внимание у них рассеивалось каждый день новыми впечатлениями.

Анилин вздохнул, будто и он понимал наш разговор.

— Почему Кормилец полюбил парк в Сан-Клу? Потому что там он отвлекается и забывает ипподром. Он гуляет, публику рассматривает и, главное, знает: уж скакать сегодня не придется!

Драгоманов поднялся, подошел к жеребцу, заглянул к нему в кормушку и, почесывая ему шею под гривой, говорил:

— Классной лошади надо создать человеческие условия. Приедем, доложу маршалу, что без теплых конных душей обходиться на конюшне больше нельзя. Не то время! А какие трибуны из новейших материалов можно сделать! Ты вот не помнишь старую трибуну, а сколько в ней было воздушности, какой полет, какая легкость! Миша плакал, когда она сгорела. А потом что построили? Я из заводов вернулся, спрашиваю: «Миша, что это?» Ведь из судейской последнего поворота не видно. Публика из конца в конец мечется, чтобы скачку посмотреть. Колонны, колонны… Нет, я мечтаю о таком козырьке на ипподроме, как в аэропорту Шереметьево или как в Орли. Но попробуй я об этом заикнуться, начнут мне говорить: «А путевок в Гагры вашим лошадям не нужно? Или, может быть, однокомнатные квартиры с не совмещенным санузлом им предоставить?»

Мы сделали еще одну остановку и вышли вместе с жеребцом на шоссе. Через дорогу, видимо, из деревни, стоявшей вдоль шоссе, погнали небольшой табунок лошадей. Они прошли совсем близко от нас. Однако Анилин хотя и смотрел на них, но даже не заржал, словно это были животные какой-то другой породы, вовсе не лошади. Раза два он повел ушами, а потом поставил их стрелками, и сам подобрался, и встал на фоне неба, как перед фотографом.

Табунщик наглядеться не мог.

— Ах, конь! И я один раз в жизни видел такого коня.

— Такого, отец, — сказал ему Драгоманов, — можно всю жизнь прожить и ни разу не увидать. Я вот тоже до седин дожил и насилу такого дождался.

— Нет, нет, я видел!

— Где же?

— В плену. И он пленный был. Сам рыжий, как этот вот, здесь бело…

— И здесь бело? — спросил Драгоманов, указав на правую заднюю выше бабки.

— Точно. Его откуда-то от нас гнали.

— Восточная Пруссия?

— Точно. Город Инстербург. А как они его оберегали, даром что пленный. Попоной накрыли, а мы дрожим. Специальный конвой, генерал смотреть приехал и говорил все время: «Sehr gut… Sehr gut…» И еще все время что-то говорили: «Göring… Göring…»

— Хотели его поставить в конный завод Геринга в Инстербурге, — пояснил Драгоманов. — Кажется, поставили, но куда потом он канул и было ли от него потомство, а если было, то где оно, — это, брат, вопрос не легче янтарной комнаты!

— Ты, видно, об этом коне слыхал…

— Если бы ты, дед, знал, кого ты видел!

— Я и царя видал! — обиделся табунщик.

— Ах, что царь… Помню, Миша, не наш Миша, а Громов Михаил Михайлович, летчик, но тоже наш брат, лошадник, в эскадрилье держал Диану, от Дарвина и Дикарки. Война, бои, вылеты каждый день. А он прилетит, фонарь откинет и спрашивает: «Проела?» Кобыла корм плохо проедала: кругом стрельба, нервы, обстановка, конечно, не для чистокровной лошади. Ведь, казалось бы, смерть нависает, что тут о кобыле думать! А Миша говорил: «Самолет еще такой же сделают, а Дианы другой у меня уже не будет». Действительно, кто мог подумать, что от Дикарки, скакавшей бесцветно, получится такая прелесть! Ведь это века работы: ползком продвигалась природа, и вдруг — на тебе! — дала.