— Тогда я должен думать как черный.
— Нет. Сперва ты должен думать как человек. Должен быть сначала человеком, а потом уже черным. И тогда ты все поймешь и как черный человек, и как белый. Вот это правильный путь, Зума. Когда ты это поймешь, то станешь человеком со свободным сердцем. Только те, у кого сердце свободное, могут помочь окружающим.
Кзума покачал головой и устремил взгляд на восток. На небе появились первые лучи утреннего солнца. Светлые полоски на синем. Он сказал белому человеку правду. Думал, что тот рассердится. Думал даже, что после этого белый человек не велит ему больше выходить на работу. А белый человек не рассердился. И стоит на своем. Он хороший человек. Добрый.
— Ты добрый человек, Рыжий, и это хорошо. Столько есть людей недобрых. Так что, если люди к нам добры, это очень хорошо. Но мне-то не доброта нужна.
— А я тебе и не предлагаю доброту, — сказал Падди, и в голосе его звучал гнев. — Я думал, ты хочешь понять. Может, я ошибся. Может, мне надо было лучше пойти домой и лечь спать. Может, ты просто дурак, который боится думать.
Падди вскочил и зашагал прочь.
Кзума смотрел ему вслед, и тень улыбки тронула его губы.
— Спи сладко, Рыжий! — крикнул он, и в голосе его звучало дружелюбие. Он дождался, когда Падди перевалил за невысокий холм, а тогда повернулся и пошел в сторону Малайской слободы.
Гнев Рыжего напомнил ему Лию. Вот так же сердито и она с ним говорила, и странно было встретить такое и в белом человеке. Он стал думать о словах Падди. Поворачивал их так и этак. Взвешивал. Сначала быть просто человеком и думать, как подобает человеку, а потом уже черным. Как это может быть? Это значило бы, что у людей нет цвета. Но людей без цвета нет. Есть люди белые, черные, коричневые. У каждого свой цвет. Так как же думать о людях без цвета? Но мысль это приятная. Да, очень приятная. Да если бы было так, он мог бы ходить куда угодно, и никто не требовал бы у него пропуска. И Элиза еще была бы с ним. Будь это так, он получал бы столько же денег, как Рыжий. И ездил бы в одном автобусе с белыми. Вот было бы приятно! Будь это так, он чувствовал бы себя человеком… Человеком… Вот это и сказал Рыжий. Не черным, и не белым, а просто человеком. И Лия не сидела бы в тюрьме. Будь это так, он сейчас шел бы к Лии… Нет, там уже спят. Не к Лии. К себе в комнату, спать, пока Элиза не придет из школы, и посреди комнаты будет гореть огонь и жариться мясо… А потом они пошли бы к Лии… Будь это так, Элиза была бы с ним, и была бы счастлива, без этого своего безумия. Если бы только это было так!
Он шел по пустынным улицам, и в мозгу у него роились мысли. Одна картина сменяла другую. Он был легок, свободен, весел. Люди — это люди. Не белые и не черные. Просто люди. Обыкновенные. И белого можно понять, а не только черного. И пожалеть его. Как черного. Его личная тайная обида на всех белых исчезла. Нет белых людей. Есть просто люди.
Видение увлекало его все дальше. Он уже видел, как сидит с Элизой, Падди и его женщиной за столиком в одном из маленьких кафе в сердце Йоханнесбурга, пьет чай, смеется, болтает. И вокруг них много других людей, все счастливы и все без цвета. И так во всей стране. И в деревне так же. Люди работают бок о бок, а земля, неутомимая, щедрая, дает богатый урожай, так что еды хватит для всех, и работы хватит на всех, и люди работают и поют, и много смеха. И в городах так же. Люди работают. Люди едят. Люди счастливы. А уж смеха… Словно мощная волна катится по всей стране. И все глаза от нее загораются, пока люди работают на солнце, и солнце греет по-новому.
Кзума пришел в свою комнату, разделся, сам того не заметив… А над всем возвышался Человек. Думающий человек, сильный, свободный, счастливый и без цвета. Жив человек. Выпятил грудь, гордится. Человек в своем величии.
И страна — хорошая страна. И мир — хороший мир. Полный смеха и дружбы. Полный еды. Полный счастья. Хороший мир…
Кзума забылся в блаженной дремоте.
…Если бы только это было так…
Глава шестнадцатая
Вечер уже спустился на Йоханнесбург, когда Кзума проснулся. В комнате было темно. Он перевернулся на спину и стал нашаривать спички — зажечь свечу. Потом передумал и лежал неподвижно в темноте, чувствуя, как пусто у него в желудке и как неровно колотится сердце. Казалось, что оно бьется громко, злобно. Он вспомнил свой разговор с Рыжим. Вспомнил, с какой прекрасной мечтой засыпал. Люди без цвета, и повсюду смех. Так это было прекрасно, так хорошо. Но возможно ли такое? Нет, и думать нечего. Как этого достичь? На это ответа не было. Белые люди этого не допустят. Так что ответа нет.
Наступила реакция. Он чувствовал себя одиноким, озлобленным, несчастным. Мир — темное место. Темнее, чем когда-либо. Раньше его горе было только чувством. С тех пор его посетило видение. Люди без цвета. Теперь у него было, чему противопоставить свою боль и горе, и от этого было хуже. Боль и горе так выросли, что нести их не было сил. Бремя давило его, и горячие волны горя и ненависти вздымались в груди и жгли глаза. Да, он ненавидел всех белых и ненавидел Рыжего. Если бы не последний разговор с Рыжим, сейчас этого не было бы. Но ненависть не снимала обруча, стиснувшего его голову. Обруч стискивал все крепче. Ему нужно было как-то снять этот обруч, почувствовать себя так, как было до разговора с Рыжим, — просто пустым и без всяких чувств, и то было бы лучше. Ух, как он ненавидел Рыжего!
Потом пустой живот властно напомнил о себе. Он зажег свечу, встал и оделся. В комнате был хлеб, но он зачерствел. Была маисовая мука и сырое мясо, но готовить не хотелось.
Он умылся и вышел. На соседней улице была столовка. Туда он и пойдет. Бывало, там в мясе попадалась муха, но от тамошнего мяса пока никто не умер. И мясо будет горячее, и там будут люди. Он вышел на улицу.
Вокруг него шли и бежали люди, живая, дышащая толпа. Вот так и всегда. Кто-то уезжает, как Элиза, кто-то умирает, как Папаша, кто-то попадает за решетку, как Лия; а толпа остается. Та же толпа из безымянных людей, что живут и движутся, смеются или затевают драки. Люди умирают, уезжают, попадают в тюрьму, — может быть сотнями. Но это люди, а не толпа. Толпа, наверно, никогда не умирает. Может быть, эта толпа — та же, что существовала с начала времен. Может быть, толпы вообще не умирают, может быть, толпы, подобные этой, есть во всем мире, даже и за морем. Толпы, что идут, идут, идут. Везде одинаковые. А белые? Зачем ему думать о белых? Но может быть, и они такие же? Да, наверно.
Кзума заглянул в столовку. В дальнем углу переполненного помещения он присмотрел местечко, куда, видимо, можно было втиснуться. Он стал туда пробираться. Ботинки скрипели по опилкам на полу. Пахло мясом далеко не высшего сорта. Громкий гул голосов сливался с другим гулом погромче — жужжанием мясных мух.
Кзума кое-как уселся и выкрикнул заказ. Грязный оборванный старик поставил на грязный стол тарелку с мясом, плавающим в подливке, и большой кусок хлеба. После чего протянул засаленную рук у, и Кзума вложил в нее шиллинг.
Он ел и мысленно сравнивал это место с теми, куда ходят белые. Белым нет нужды ходить сюда, сидеть на головах друг у друга. У них комнаты побольше. Не одна жалкая каморка. И чистые кафе чуть не на каждой улице.
И опять всплыл в памяти тот прекрасный мир, где люди будут без цвета. Если бы было так, все могли бы есть в хороших, чистых помещениях. И без мух, от которых не продохнуть.
И Кзума затосковал. Так хотелось поговорить об этом с кем-нибудь и чтобы его поняли. Может, здесь такой человек найдется. Он поглядел на своего соседа. На вид ничего, только рот набит едой, а глаза свирепые, до того он старается прогнать мух.
— У белого человека хорошие столовки, — сказал Кзума.
— Что? — к сосед оглянулся на Кзуму.
— Хорошие столовки! — повторил Кзума.
— Мух слишком много.
Кзума вздохнул. Ему бы поговорить с кем-нибудь в тихом уголке. С кем-нибудь, кто поймет. Он встал.
