– По твоему совету, Сильверий?.. – медленно повторил Сцевола. – Что это значит?.. Как смеешь ты признаваться в этом изменническом поступке?

– Да, да… – сверкая глазами, вскрикнул Люциний.

Архидьякон спокойно поднял голову.

– Не судите, да не судимы будете, – наставительно произнес он. – Узнайте подробности злополучного события, и вы поймете все и оправдаете меня и Альбинуса… В то время он был главой нашего союза. В его руках сосредоточены были важнейшие бумаги, могущие погубить не только всех сочувствующих нам, но и самое дело наше. На него донес тирану озлобленный невольник, сумевший разобрать условные знаки в письмах, которыми мы обменивались с Византией. Однако, несмотря на этот донос, тиран не знал больше ничего. Теодорик только подозревал многих, и в том числе Боэция и Симаха. Сопротивляться было невозможно. Признать существование заговора, значило отказаться навсегда от нашей цели. Необходимо было прежде всего уничтожить подозрения тирана. К несчастью, смелые друзья наши не поняли необходимости смириться, дабы скрыть единодушие всего римского дворянства. Их мужественная откровенность была опаснейшей политической ошибкой, и они первые поплатились за эту ошибку. По счастью, Господь помог нам… Предатель-невольник внезапно умер, едва успев исповедаться и приобщиться… Я сам принес ему последнее духовное утешение в темницу, где он был заключен вблизи от преданного им господина своего. Его скоропостижная смерть помешала назвать имена остальных союзников. Письма же, перехваченные врагами, нам удалось вернуть благодаря благочестивым женским рукам. Таким образом были уничтожены доказательства вины всех остальных членов нашего союза. К несчастью, Боэций и Симах слишком скоро и слишком гордо сознались в ненависти к варварам и в намерении свергнуть их владычество. Это признание оказалось опасней, чем предательство невольника Альбинуса. Но и для Альбинуса опасность не была устранена смертью изменника-раба. Уже схваченный тираном, Альбинус ждал пыток и казни. Смог ли бы он устоять под пыткой и не выдать имен союзников, известных ему?.. Конечно, нет. Я знал это, да и он сам сознавал свою слабость. Необходимо было спасти его, что и было достигнуто просьбой о помиловании и клятвой полного подчинения… К сожалению, пока мы хлопотали о спасении Альбинуса, Боэций и Симах были казнены. Но в их стойкости мы были уверены. Никакая пытка не могла бы сломить их железную волю и сделать предателями этих героев. Альбинус же был спасен из заточения, подобно святому Петру. Прошел слух о его бегстве в Грецию, и тиран удовлетворился его добровольным изгнанием. Но Господь повелел нам скрывать мнимого беглеца в церковном подземельи, впредь до дня освобождения. В своем печальном уединении наш бедный брат раскаялся в греховной слабости и решился искупить ее, завещав свое громадное состояние Матери-церкви, на дела христианского милосердия. Теперь он перед вами… Он просит пощады и прощения, просит принять его обратно в число союзников. Неужели вы оттолкнете раскаявшегося брата и откажетесь от его миллионов?

Архидьякон умолк. Наступило гробовое молчание. Присутствующие были так поражены неожиданным сообщением Сильверия, что не сразу нашли ответ. Только через две-три минуты Люциний произнес насмешливо:

– Ты очень умен, Сильверий… Так умен, что я затрудняюсь подыскать сравнение. Если бы ты не носил одежды служителя церкви Христовой, я бы сказал, что ты умен, как бес. Теперь же напомню тебе слова Спасителя: «блаженны нищие духом…»

Как бы пробудившись от сна, Сцевола заговорил в свою очередь.

– Если церковь желает принять миллионы предателя, то это ее дело. Я же был другом убитых и не хочу встречаться с человеком, бывшим причиной их смерти. Среди нас и не должно быть места изменникам. Никогда не признаю я братом Альбинуса…

– Никогда… Ни за что… Не признаем… Не хотим… Долой предателей… – раздались негодующие голоса, и с разных сторон протянулись угрожающие руки к бледному и дрожащему миллионеру.

Вторично растерялся Сильверий при этом взрыве негодования. Умоляюще взглянул он в сторону незнакомца, все еще закутанного плащом.

– Как быть, Цетегус? – прошептал он едва слышно.

Как бы в ответ на эти слова выступил вперед высокий, худощавый римлянин, не проронивший до этого ни единого слова, внимательно наблюдая за лицами и речами присутствующих. Он откинул плащ, и все увидели человека средних лет, прекрасно сложенного, с могучей грудью и стальными мускулами, отчетливо видневшимися под тонкой смуглой кожей. Под плащом оказалась белая одежда с пурпурной каймой, знаком сенаторского достоинства. Тонкая и изящная обувь говорила о вкусе и богатстве. Лицо этого человека принадлежало к числу тех, которые не забываются. Красивые и строгие черты напоминали классически правильный профиль статуй древних римских героев. Над высоким выпуклым лбом кудрявились черные, коротко остриженные волосы. Глубоко впалые серые глаза блестели каким-то особенным блеском, ежеминутно меняя цвет и выражение. В этих чуть-чуть суженных глазах искрилось и сверкало целое море огня, сдерживаемого железной волей. Никакая страсть, казалось, не смогла бы нарушить непоколебимое хладнокровие этого человека.

Слегка выдающийся подбородок, гладко выбритый, говорил о непобедимом упрямстве и могучей энергии. На тонких ярко-красных губах красиво очерченного рта змеилась насмешливая полуулыбка, в которой ясно читалось пренебрежение, почти презрение, не только ко всему земному миру, но, пожалуй, и к предвечному Создателю его.

Едва Цетегус выступил вперед, едва его горящие глаза обвели полутемный зал, как каждый, на ком он останавливал свой взгляд, почувствовал полную невозможность не подчиниться ему без всяких рассуждений.

– О чем вы спорите, друзья мои? – холодно и спокойно произнес Цетегус. – С необходимостью не торгуются. Желающий достичь цели не должен задумываться над средствами. Вы не можете простить слабодушному изменнику. Охотно верю… Я сам не прощаю его… Но забыть его слабодушие мы должны именно потому, что мы были друзьями казненных. Они мне не менее дороги, чем вам, но только тот достоин называться другом убитых, кто сумеет отомстить за их безвременную смерть. Для этого же мы должны уметь забывать многое… Твою руку, Альбинус…

Все молчали, побежденные обаянием личности говорившего более, чем его словами. Один Сцевола холодно проговорил:

– Рустициана, вдова Боэция и дочь Симаха, тайно помогает нашему союзу. Не оскорбится ли она, узнав о присутствии между нами убийцы ее отца и мужа? Сможет ли она забыть измену Альбинуса?

– Подождите минуту… Поверьте не мне и не моим словам, а собственным глазам, друзья мои…

Быстрым шагом направился Цетегус к ближайшей боковой галерее, где в темноте встретила его закутанная женская фигура.

– Пора… – прошептал он, схватив протянутую ему навстречу холодную и дрожащую женскую руку и крепко сжав ее. – Иди за мной.

Темная фигура отшатнулась, и женский голос, немного хриплый от волнения, чуть слышно проговорил:

– Не могу… Не могу и не хочу… Не хочу видеть предателя. Будь он проклят, изменник… Я не хочу и не могу взглянуть в его гнусное лицо…

– Ты можешь и захочешь, потому что я хочу… – опять прошептал он, слегка сдвигая свои черные брови. Огненный взгляд его скользнул по густому покрывалу и остановился на лице женщины. И под огнем этого взгляда она поникла и безропотно двинулась вслед, увлекаемая сильной мужской рукой.

– Рустициана… – вскрикнули собравшиеся заговорщики при виде прекрасного бледного лица, с которого Цетегус откинул тяжелое вдовье покрывало.

– Женщина в нашем собрании?.. Это необычное нарушение устава нашего содружества, – все так же спокойно произнес Сцевола.

– Да, Сцевола… не забудь, что устав создан для блага союза, а не союз существует ради устава, и что бывают случаи, когда нарушение устава спасает целый союз. Никто из вас не поверил бы моим словам. Тому же, что все сейчас увидят, поверить придется. Протяни руку Альбинусу, Рустициана… А ты, Альбинус, успокойся. Вдова Боэция и дочь Симаха прощает тебя… Кто осмелится теперь еще не последовать ее примеру?