Посвящается тем из нас, кому выпало пройти через унижения, и кто устоял, не сломился, оправился и дальше по жизни с гордо поднятой головой, подставляя любимым и милым свою нежную, женскую грудь.

— Нет! Не надо! — Истерично кричала Юлька. — Не делайте этого! Не надо!

Придавленная его большим пальцем семидесяти пяти граммовая стеклянная рюмка исчезла за складками ее половых губ.

— Дай–ка я пробью. — Говорил Пендос, примеряясь пробить ей свой знаменитый пенальти. При этом Пендос, чуть ли не отталкивал в сторону своих прихлебателей, которые, обхватив под голую попку, услужливо раздвинули ноги девчонки.

Юлька дернулась и, что было сил, надулась, пытаясь выдавить из себя только что грубо и глубоко воткнутую ей между ног стеклянную рюмку. Она уже почувствовала, как та, раздвигая края распаленной плоти, стронулась и медленно полезла вниз к выходу.

— Ну, же! Еще, еще! — Лихорадочно работал мозг, но то, что ей сейчас так жизненно было необходимо и нужно никак не получалось! А ей–то всего надо было расслабиться, да так, чтобы оно совершилось само собой. Но она, эта проклятая стекляшка, лишь опустилась на сантиметр и снова застряла, опершись тонкими ободками стеклянного края за внутреннее колечко девичьего лона.

— Ну же, еще, еще! Лихорадочно подбадривала себя Юлька. И ей уже показалось, нет она уже стала чувствовать как эта стекляшка ускоряясь, больно упираясь и чуть ли не подрезая края нежной плоти выскальзывает, и вот сейчас вылетит из нее словно пробка из бутылки шампанского. И тут…

В последнее мгновение она вскидывает лицо и сквозь мутные слезы видит фигуру Пендоса в замахе правой ноги, и следом.

— Нет!!!

Юлька проснулась внезапно, вся в поту. Тяжело дыша, а сердце продолжало беспорядочно стучать, а глаза мокрые от слез, во рту пересохло. Еще секунды она лежала, находясь во власти страшных видений, а потом, понимая, что это всего лишь страшный сон, начала постепенно успокаиваться. Откинула одеяло, под которым так стало жарко, прикрыла глаза. Но сна уже не было, вместо него тут же, всплыла из памяти наглая рожа Пендоса.

— Нет, так нельзя!

Открыла глаза и, пытаясь успокоить себя, залезла привычно и как это делала всегда, всей ладонью к себе между ног.

Интересно? А что же потом стало с той девочкой, которую она видела во сне вместо себя, но все это прочувствовала как на самой себе?

Что она потом делала, после этого его отвратительного пендаля?

И от осознания того, что и с ней могло произойти точно такое же, как с той девчонкой она словно окаменела. Рука так и замерла на Венерином холмике, только пальцы все еще привычно перебирали волосики успокаивая…

А ведь и правда! Подумала. И я ведь тогда зависла, как та девчонка, на самом волоске от гибели!

Ну, гибели, не гибели, а тяжелого увечья на всю жизнь, это уж точно, как она поняла.

Потом подумала, что та девчонка потом уже никогда бы не смогла родить. А еще, может быть, не могла бы долго иметь ничего общего с мужчинами. Ведь если у нее внутри разбили рюмку, то… Бр-р! Она сразу же почувствовала, как у нее все сжалось и противно заныло, как перед самыми месячными…

И какая сволочь это придумала? Наверняка какой–то садист, изверг и точно импотент чертов! Вот же сволочи!..Нет, нет! Хватит об этом, достаточно. Мне этого урока хватило на всю оставшуюся жизнь!

А ведь тогда Пендос, бандит местный, их как бы сутенер будущий, так специально все с той девчонкой проделал перед ними, демонстрируя им свою власть и жестокость. И хоть их перед этим по очереди, точно так же держали с раздвинутыми ногами, но он их только больно пошлепал по самой… ладушке, только проучил, а той бедненькой так досталось, так… Ой, даже вспоминать страшно….! А крови–то, крови сколько было и она так кричала….

Так что не было счастья, так несчастье помогло. Почему–то вспомнила такую нелепую в данном случае присказку.

Вспомнила, как она тогда до такой черты дошла? И как всегда, баловство ничем хорошим не закончилось.

Они с Жекой, как она звала свою закадычную подругу и двоюродную сестру, увлеклись и даже сами не заметили, как оказались вместе с ней перед таким же страшным выбором.

Ведь же слышали о таком и знали, но все равно лезли туда, просто сломя голову, в это самое что ни на есть дерьмо. Сами потянулись к этому вместе с сестрой от вседозволенности и распущенности. Это она уже потом поняла.

И она вспомнила, как все началось….

Ветер в голове и чертики, что сидели в ней до поры до времени, вдруг взбесились и дергали, словно насмехаясь, все время у нее между ног. Дергали каждый раз, стоило только ей с кем–то заговорить или пройтись, как ее, словно белку в клетке, они колотили своими лапками. А ведь ей тогда это так нравилось! И ей все время казалось тогда, что она такая особенная и уникальная, что она необыкновенно чувствительная девчонка. И точно также думала о себе и также считала Жека.

Поэтому они очень быстро на этой почве спелись. Правда, первый шаг к такому сближению сделала все–таки она, а не Жека. А ведь как это произошло?

Матери работали, а мы, их непутевые дочери вовсе не собирались быть паиньками, как того им хотелось. Наоборот, мы только делали вид, что слушаемся и все, что нам адресовалось, мы будто бы выполняли. Сейчас! А как же наша вольница–воля? Мы ее не собирались никому уступать!

К тому же, как только мать на работу и за порог, так свободная! Делай что душе угодно, чем хочешь, тем и занимайся. Одной как–то не особенно было весело, да и проказничать вдвоем было интереснее. Поэтому я, как только мать к выходу, и я уже слышу, как она в лифте спускается, начинаю подавать наш условный сигнал своей подруге.

Стукну разик по батарее и жду ответного перестука. Если ее мать еще дома, то она не отвечает, ну а если уже мать ее тоже на работу, то свободна, тогда только и слышно, как радостно она начинает колотить в батарею центрального отопления.

— Стук, стук, стук. — Мол, я тоже свободна!

Поначалу мы с ней так перестукивались для того, чтобы в школу вместе ходить. А потом уже только по делу. Это когда мне или ей приходили более продвинутые идеи, нежели на уроках в школе сидеть и париться. И тогда….

— Стук, стук, стук. Считаю ее удары.

Это потому, что каждая серия ударов имела для нас свое обозначение. Три раза подряд, это она сообщала, что придет скоро ко мне, а пять ударов, это то, что надо мне к ней спускаться, и тогда мы уже с ней будем шкодить в ее квартире.

Телефонов–то еще мобильных не было, а стационарный телефон тогда считался среди наших семей чуть ли не роскошью.

— Стук, стук, стук! Ага, сейчас ко мне придет, жду ее. Чайник поставлю, поищу в мамкиных запасах обязательно варенье какое–то к чаю. И хоть мать и ругала меня, что я без спроса, а я все равно и только ей говорю, что мне надо, ведь я же подрастаю. А мы ведь действительно подрастали.

Это я уже потом поняла, когда наши баловства уже далеко стали заходить. Поначалу мы что?

Начинаем везде лазать по шкафам в поисках сначала чего–то вкусненького, а потом подросли и уже со шкодой, ради чего–то интересненького. То найдем, откроем, то нацепим на себя. То туфли на каблуках, то белье мамкино. И каждый раз у нас с Женькой чуть ли не скандалом все заканчивалось.

— Положи, не трогай! — Это я ей.

Потому как она уже хочет мамкину комбинацию натягивать. А мне отчего–то жалко ее вещей, и я у нее вырываю, а потом опять аккуратно складываю на место.

— У своей мамке поищи, поняла! Можешь у нее хоть что хочешь нацепить, а у моей не трогай. Не твое это, поняла!

И так каждый раз. А потом начались наши прозрения. Это когда мы стали наталкиваться на такие вещи и предметы, которые вовсе не предназначались для детей.