Посреди тропы стоял крупный брюхастый паук. Он широко расставил свои мохнатые конечности с отвратительными кривыми коготками на каждом суставе и явно не собирался уступать кому-либо место. Его оранжевое, неприятно лоснящееся зловонной смазкой яйцеобразное туловище мерно покачивалось, грязноватая шерсть топорщилась на загривке, а громадные фасеточные глаза буравили пришельца откровенной неприязнью. Под ними разместился клюв. Он был чудовищно изогнут и не мог плотно сомкнуться даже при большом желании его носителя…

«Редкостный урод…», — был вынужден признать Захар. Он вынул из набедренного кармана мощный пульсатор. Он вовсе не собирался заклинать эту упрямую безмозглую тварь. В лесу — совершенно диком и первобытном — побеждал сильнейший и только… Он навел прицельный лучик промежду глаз чудовища и с пребольшим удовольствием вколотил в это мерзкое неземное создание четыре импульса — один за другим. Уродец подпрыгнул, затрепыхался, словно подключили его к высоковольтной линии — и свалился в колючие, выделяющие густой едкий запах, заросли. Захар не обращал внимание на его возмущенный храп и кудахтанье. Он улыбнулся и проследовал далее с чувством выполненного долга.

Он возвращался где-то через час. Паук сидел на прежнем месте — посреди тропы.

— Быстро же ты оклемался, — изумился Захар и потянулся за излучателем. — Вот глупый козе…оо-ууу…

Развить образ аборигена и вскрыть подробнейшим образом все его недостатки он уже не смог. Он попросту не успел. Очень мягко, с грациозностью умелого танцовщика, паук оттолкнулся конечностями и, вращаясь в прыжке вокруг вертикальной оси, нанес пришельцу сильнейший удар в грудь и голову. Захар кувыркнулся как нетрезвый цирковой акробат и свалился в заросли вонючего неземного кустарника…

Хоо не мог внятно объяснить, почему он вдруг оказался в колючке и кто посодействовал ему в этом предприятии. Кое-какие подозрения у него, конечно, имелись… Двуногий недвусмысленно угрожал Хоо какой-то короткой толстой дубинкой, потом вспыхнул рубиновый луч, а потом, по этому лучу, скользнул очень яркий зеленоватый шарик. Хоо всегда считал себя очень ловким и сообразительным. Он был уверен, что успеет увернуться — но, увы, не успел! Шарик угодил ему прямехонько в лоб, и Хоо сразу почувствовал себя плохо. Ну просто совершенно отвратительно… Его лапы свело судорогой, клюв заскрежетал от бесполезного усилия, а глаза переполнились лимфой, посинели и чуть не выметнулись из глазниц. Хоо попытался взвыть, взреветь так, чтобы дрогнули гигантские «секвойи» вокруг, но его фоновые сужения тоже охватил жестокий спазм. Он был способен только сипло кудахтать и раздувать из тягучей слюны громадные разноцветные пузыри. Он валился под откос медленно и совершенно беспомощно — как бревно — и, к тому же, в полном сознании. Он внутренне содрогался от одной только мысли о жгуче-ядовитых шипах, об острия которых ему предстояло тормозиться, потом он тормозился и содрогался уже от весьма неприятных ощущений, а потом… Потом он еще долго и рьяно блевал, полностью освобождая желудок от скопившейся за три дня пищи.

Возвращение на пост было трудным, требовало немалых усилий и сноровки. Во всяком случае, когда двуногий увалень вновь возникнул на тропе, Хоо сидел на прежнем месте и выкусывал занозы из брюха и своих длиннющих мохнатых лап. Он был пристыжен, голоден — и неимоверно зол. Он понимал, что за время его вынужденного и весьма унизительного отсутствия движение на тропе было интенсивным, и вновь насытиться ему придется нескоро.

Ох и зол же был Хоо — на двуногую сволочь! Когда пришелец оказался на расстоянии прыжка, Хоо уже не колебался. Он прыгнул и вложил в удар всю свою обиду и желчь. Двуногий даже не пикнул. Он молча взлетел в воздух и так, кувыркаясь, рухнул в колючую пропасть… Хоо смотрел, как он барахтается в кустарнике, и все более удивлялся. Две толстые опорные конечности, неуклюжее, вертикально посаженное туловище с парой коротеньких пятипалых захватов, какой-то дурацкий полупрозрачный колпак… «Ну и уродец!..», — подумал Хоо. Он презрительно фыркнул и занял свое место на тропе.

Легкий универсальный скафандр для планет земного типа был сработан на совесть. Острые шипы не пронзили даже внешней его оболочки. Уцелел и весьма хрупкий с виду шлем. Он только прогнулся в том месте, где насекомое так люто долбануло клювом. Хуже обстояло дело с тем, кто находился внутри скафандра. Захар терял сознание, потом пытался вспомнить, что же, собственно, с ним произошло, и что за страшилище уставилось на него сверху.

— Образина глазастая… — простонал освоитель, когда сотрясенные его мысли кое-как упорядочились. — Сейчас я устрою тебе бег с препятствиями! Ты у меня попрыгаешь, подлюга, ох и попрыгаешь…

Захар потянулся к набедренному карману и, к своему ужасу, не обнаружил там пульсатор. Увы, не пристегнутый, как полагается, к поясу, он выскользнул при падении и затерялся теперь где-то среди изогнутых стеблей кустарника и странно раздвоенных на кончиках пушистых листьев. Захар мрачно смотрел поверх этой колючей поросли. Дальше был глубокий, очень глубокий овраг. Его сумка с образцами провисла на каком-то крючковатом суке метрах в двадцати ниже и казалась теперь недосягаемой. «И черт с ней…», — подумал Захар. Он мог с таким же успехом болтаться сейчас вместо этой сумки, как висельник, или вообще лежать на дне оврага с перебитым позвоночником и умирать медленной мучительной смертью.

— И на кой черт мне понадобились эти «псевдобриллианты»? — простонал Захар, горько сожалея о своем решении приземлить в последний раз шлюпку. Он получил сполна — за свою беспечность, нездоровую любознательность, алчное, где-то, желание раздобыть еще более «красивый» камешек… Его голова гудела как пчелиный рой в улье, из разбитых губы и носа сочилась кровь, а в правом боку пульсировала острая кинжальная боль. «Перелом, — подумал Захар. — В лучшем случае трещина…».

Осторожно, цепляясь за стебли, он отодвинулся подальше от обрыва и принялся себя чинить. Он уколол что-то в ягодицу, потом в бедро… Потом он ощупал грудь и убедился, что ребра все-таки целы. Труднее всего пришлось с лицом. Захар умудрился вынуть кое-как руку из рукава и пропихнуть ладонь в шлем. Только так он смог тампонировать нос, губу, потом очистить подшлемное кольцо от крови. Наркотики действовали, и боль постепенно утихала. Он смог унять теперь старческую дрожь в руках и кое-как собраться с мыслями.

Первым делом ему предстояло выдраться из этой «колющейся» и довольно зловонной западни. Он загребал под себя локтями сухой грунт, цеплялся за кочки рыжеватой жухлой травы, щупальца корней, какие-то ветки… Далеко не с первой попытки и постоянно вспоминая чью-то мать Захар опять поднялся на тропу и с трудом отдышался. Он оглянулся. Овраг? Почти пропасть, коварная и весьма неприметная щель. В такую свалишься и не поймешь, собственно, в чем дело. Если б не кустарник… Да, он мог погибнуть — на этой безобиднейшей планете! И кто бы мог подумать…

Задача оставалась прежней. Захару предстояло как-то разминуться с удивительно уродливой тварью на тропе. Поскольку тропа было довольно узкой, это означало, что кто-то из них — Захар или паук — должен убраться в лес, либо… Либо спрыгнуть в кустарник! Захар, вообще-то, никогда не страдал манией величия. Он мог отступить обратно в лес и, если очень понадобится, осторожно спуститься к краю оврага. Проблема состояла в том, что эта его уступчивость как раз ничего не решала. Паук не собирался двигаться с места. Он основался на узенькой тропке всерьез и надолго.

Захар вздохнул. Увы, может случиться и так, что ему придется убить это насекомое. Людям строжайше воспрещалось трогать астрофауну где бы то ни было, даже на самой дикой и первобытной планете. Считалось что люди, единственные разумные существа в этой галактике, должны быть терпимыми, великодушными и весьма предусмотрительными. Люди как боги! Особо упрямых и несговорчивых существ отпугивали лучом пульсатора. Быстротечный паралич, рвотный рефлекс… Животное сразу теряло интерес к двуногому и обращалось в бегство. Случалось, конечно, всякое… Когда человеку угрожала нешуточная опасность — быть сожранным, например, плотоядным чудовищем — кодекс галактической морали разрешал применять оружие и стрелять по всему, что движется! Захар вздохнул — но не огорчился. Он испытывал к насекомому такое отвращение, что его устранение в той или иной форме считал своим долгом по отношению к… К кому? Да ко всему человечеству!!! Ни больше, ни меньше…