Закончив все приготовления, она отступила на пару шагов, чтобы, наконец, рассмотреть его получше: теперь торопиться было некуда.

Нестарый мужчина. Лет тридцати пяти. Лицо явно арийского типа. Белобрысый, скорее блондин, чем русый. Угри по всему лицу. Само лицо очень неприятное. Что-то в нём было отталкивающее и страшное. Даже без сознания он казался подлым, хищным и коварным. Спиной к такому поворачиваться не рекомендуется.

Да, такой мог пытать женщину. И изнасиловать.

Под капающей в одном месте особенно сильной струйкой было подставлено полусгнившее деревянное ведро. Набрав в горсть воды, Катарина плеснула мужчине в лицо.

С первого раза не помогло. И со второго тоже. Тогда она стала бить его по щекам ладонью. Это подействовало. Он замычал и вскинул голову.

На них уставились два полных ненависти водянисто-блеклых глаза. Теперь впечатление подлости и коварства их обладателя только усилилось, как и сходство с хорьком. Когда он обнаружил, что связан, то злобно зарычал, заёрзав.

С минуту Катарина и Пьер молча рассматривали пленника. Он, выяснив, что освободиться не удастся, жёг их в ответ своим взглядом.

Затем Катарина сказала Пьеру:

– Спроси его по-немецки, сын ли он барона фонРозенберга.

Пьер перевёл вопрос. Катарина, хоть и знала язык теперь гораздо лучше, предпочла вначале послушать ответы так, словно не понимала их.

Но ответом им был только поток грязных немецких ругательств, невнятно доносившихся из завязанного рта, да усиленное дёрганье тела в попытках освободиться.

Пожав плечами, Катарина отстранила Пьера и взяла толстый деревянный клин из кучи таких же, и молоток – скорее, кувалду – и пристроила клин в нужное место.

Вздохнув про себя, она что было сил ударила по торцу клина, загоняя меж досок, сжимавших ноги злобного мерзавца.

Минуты две, кроме бешено-отчаянного рёва, ничего толкового слышно не было.

Затем пленник затих, лишь иногда всхлипывая и дёргаясь всем телом. Слёзы градом катились по побелевшим щекам, и выражение глаз стало совсем другим. Он застонал, и пробормотал что-то о Господе. Катарину передёрнуло. Сверкнув глазами, как можно спокойней она сказала:

– Спроси его ещё раз.

На этот раз Пьер даже не успел закончить вопрос, а пленник уже торопливо кивал, мычанием подтверждая ответ. Она взяла кувалду снова, взвесила в руке.

– Спроси, он один здесь?

Округлившимися от ужаса глазами он косился то на её руку, то на их лица, кивая.

Да, он здесь один. Что ж. Она рада, что он подтвердил то, что она уже узнала с помощью обоняния… А теперь это знает и Пьер.

– Знает ли о его подвигах его отец?

Нет, не знает.

– Знает ли ещё кто-нибудь о подземном ходе?

Нет, не знает. Это показалось ей странным. Впрочем, такому гадёнышу ни лишние свидетели, ни конкуренты явно не нужны.

– Женщина, которая похоронена в подземельи – Гертруда Гессель?

Да, это она.

– Она рассказала, где барон хранил свой важный документ?

Да, рассказала. При ответе на этот вопрос в глазах и позе пленника вновь появилось что-то вроде мерзкой ухмылки, презрения и похотливого поерзывания, но всё это быстро сменилось невыразимым ужасом, когда Катарина сделала шаг вперёд.

Боже, да избавив мир от этого трусливого мерзавца-садиста они только окажут услугу Господу, да и человечеству… Страшно подумать, что у такого выродка могли бы быть дети! С его наследственностью.

Но к счастью, их нет. И теперь вряд ли будут.

– Хорошо ли он понимает, что от его искренности зависит его… хм. Скажем так: относительная целостность его тела?

Пьер как-то справился и с этим переводом.

Новая волна ужаса и поспешное кивание – да, она чувствовала его готовность…

Неторопливо подойдя, она развязала полосу материи и вынула кляп.

Вместо потока ругательств теперь был поток просьб сохранить ему жизнь. Она оборвала его, и Пьер перевёл следующий вопрос.

Они узнали, что тайный ход был найден им год назад, случайно, когда он просто крутился вокруг замка фонХорстмана, выясняя, не удастся ли как-то навредить соседу.

Полусгнившая крышка с засохшим дёрном и дырами немного выделялась по цвету на фоне зелени оврага. Он сразу понял, что это. Заменил крышку и дёрн.

Здесь шансы подпортить жизнь врагу отца казались гораздо лучше – до этого он только стрелял из арбалета в спину его людям (оба раза, к счастью для них, неудачно), и поджигал дома крестьян (а с этим, к сожалению, ему повезло, и два дома сгорело). Затем около четырёх месяцев он обследовал лабиринт подземелья и смазывал и готовил механизмы дверей и прочее необходимое оборудование. Какое, им и так было понятно.

Отец его очень обрадовался добытому документу, но каким образом он добыт, не знает. Такой роскошный подарок, как подземный ход под домом врага, сынок хотел приберечь для себя. Гертруду он похитил семь месяцев назад, оглушив её в её же комнате, глубокой ночью. Никто ничего не заметил.

Далее он задался целью свести фонХорстмана с ума, или убить его, вызвав у того удар – проще говоря, сердечный приступ. Для этого он являлся тому раза два в неделю, будя, и пытаясь напугать барона стонами, звоном цепей и танцами по комнате. Однако фон Хорстман оказался не промах – кидал в него всё, что попадало под руку. В последний раз это оказался приготовленный заранее кинжал, лишь на пару дюймов не попавший в живот «призрака». А сегодня ночью негодяю вообще «не повезло»: наткнулся на кастеляншу, которая выходила ночью по нужде, и подняла страшный крик, увидев его в коридоре.

Еду он воровал на кухне, куда тоже имелся выход, но редко – только когда не хотел возвращаться на день к себе домой. База у него в каморке под чердаком, там есть и матрац, принесённый из дома, на котором он отсыпался днём.

Вот как. Значит, Катарине и Пьеру повезло: они обследовали подземелье, посчитав, что на день он ушёл, а он просто спал. Ещё один подарок судьбы – сырой окорок, который он стянул в темноте, не дав себе труда попробовать или понюхать его. Если бы не голод, неизвестно, как бы тогда всё обернулось.

Впрочем, время философствованья прошло.

Катарина приказала Пьеру снова заткнуть пленнику рот. Тот попытался кричать и сопротивляться. Смешно: этот человек – вернее, этот нечеловек – ещё взывал к их состраданию, униженно пытаясь вымолить то, чего так гнусно лишил другого…

Она велела Пьеру выйти и ждать в их комнате. Он понимал её и знал достаточно хорошо, чтобы повиноваться без единого слова.

Катарина не спеша подошла к пленнику. Она хотела, чтобы он сполна испил всю ту чашу страха и мучений, что выпала несчастной Гертруде. Она вообще считала, что человек заслуживает только такого отношения, с каким сам относится к другим людям.

Поэтому сейчас беспомощно вытаращившегося на неё человека в кресле ждало много… крайне неприятных моментов. Говорят, что месть сладка. Возможно. Она не испытывала ни возбуждения, ни удовлетворения. Рукой Провидения она себя тоже не считала. К тому, что предстояло сделать, она относилась просто как к неприятной работе, которую, тем не менее, надо выполнить добросовестно и хорошо. Хотя бы в память о несчастной Гертруде.

ТАКОЕ не должно оставаться безнаказанным!

Наверное, он прочёл свою участь в её глазах. Ведь всё остальное было по-прежнему скрыто под чёрным костюмом.

Во-всяком случае, он отреагировал.

Разглядывая большую лужу, набежавшую под креслом, и слушая шумную капель, она почувствовала омерзение.

Ещё она поняла, что не сможет.

Не сможет истязать беззащитного человечишку, у которого судорогой ужаса сведено всё лицо. Не сможет взять на себя роль карающего правосудия, роль справедливой мстительницы. Одно дело – убить врага, стоя с ним лицом к лицу, с оружием в руке, как, скажем, в лесу под Бельфором, где или ты его, или он – тебя…

И совсем другое – пытать беспомощного пленника, пусть даже он тысячу раз это заслужил. Нет, всё-таки палачом-садистом надо родиться.

С другой стороны, и в живых такую мразь оставлять нельзя. Если доводить дело до суда – сразу всплывёт и подземный ход, и бедная Гертруда, да и, наконец, они сами – беглецы от Французского правосудия. В нарядах ниндзя.