В гостиной, куда он входил сразу со двора, его встречала мать девушки и шла за ним тенью, а потом стояла в дверях и наблюдала за тем, как он раскладывает стол, подавала ему всегда одну и ту же простыню, минуту наблюдала, а затем исчезала, тихонько прикрыв за собой дверь.

Но в дни, когда у девушки был жар, он не касался спины.

«Наверное, всё же родовая травма», — думал он, а ещё ему показалось, будто есть недосказанность, может быть даже какая-то семейная тайна, которая — он отчётливо это увидел — отражалась от матери и отца как вполне оформленное чувство вины.

В дни, когда у девушки была температура, он показывал упражнения, а после того, как ей становилось легче и она поднимала руки, сомкнув их над головой, наклонялась назад, затем в одну сторону, а после в другую, он наблюдал, как ластоногая мерзость страдает, отрывая на секунду от лёгкого свой рот. Мерзость кидала в его сторону злобный взгляд. Раздавался угрожающий шёпот то ли из горловой глубины, то ли из глубины чужого и потустороннего мира: «Фэ-эй!» В чёрном вакууме ткались символы, которым он не знал точного определения, но помнил, что их использовали в этом мире разнонаправленные силы и движения. Например, перед глазами вдруг возникала в голубом сиянии вращающаяся свастика, а следом Звезда Давида, окольцованный Сатурн. Он обращался с молитвой к Высшему Свету: «Благословен Всевышний, чьё есть Царствие Небесное, направь Око Своё и Свет Свой на землю! Принеси исцеление и утешение!»

«Фэ-эй…»

Девушка тем временем уходила в крепкий здоровый сон.

Позже у себя в квартире он садился напротив окна, Пуруша забирался к нему на руки, исторгая мощное урчание, и оба они непостижимо наполнялись, будто два аккумулятора, поставленные на подзарядку.

Кот нашёл его в аэропорту, это произошло ночью, когда он в числе сонных пассажиров, уставших от перелёта, выходил из зала таможенного контроля. Его встречала сестра с мужем, а кот наблюдал с подоконника. Дымчато-серый.

Люди разомкнули объятия, и он подбежал, не раскрывая рта, приветствовал по-кошачьи. Целитель взял кота на руки и нёс под мышкой до самой машины.

«Ты берёшь его?» — спросила сестра.

«Что за вопрос! Он же специально пришёл, чтобы меня встретить!» — «Ты странный, ты стал такой странный!» — Они ехали и смеялись. За окном мелькали улицы города, украшенные броской и безвкусной рекламой. «Как дочь, как жена?!»

«Они в полном порядке. Боже мой! Родной город, родные ухабы и грязь! Я рад, что вернулся домой!»

Неожиданно он потерял чувство направления, пытаясь разгадать, где они проезжают. «Ну и ладно», — подумал он и закрыл глаза, готовый теперь же уснуть. (Пуруша этому способствовал.)

И вот он сидел в своей квартире, смотря сквозь стекло на заснеженный орех, вспоминая уже не девушку, а старуху, которая была матерью отца девушки.

Вероятно, она думает, будто все, обладающие знанием, а также силой, должны находиться в поле зрения религии, а если не так, значит, целительскому мастерству способствует низверженный дух?

Он чувствовал себя хорошо под куполами церквей и ходил иногда ставить свечи, делая всё то, что и должно делать в храме. Он знал также своих святых покровителей и с почтением склонял голову перед иконами, понимая при этом, Кто стоит над ними. Однако фанатично, до истерик и слёз, до ухода в экстатический транс, до соблюдения всех постов и заучивания молитв он не был предан той религии, в которой оказался. Отсюда ли произрастают враждебные тычки взглядов этой старухи? Возможно, она предпочла бы ему священника и Святое Причастие, и это было бы даже правильнее всего. Но как быть, если девушка не обладает верой?..

Он возвращался мыслью в тот дом и снова проводил свою тень мимо старой женщины, восстанавливая свои ощущения. Различался страх, и смутно угадывалась связь между этим страхом и ластоногой.

Сестра позвонила ещё осенью. Они работали над картами местности вместе с матерью девушки. И мать девушки рассказала сестре о болезни, которая много лет терзает её дочь. А сестра передала только что вернувшемуся брату — телефон тогда зазвонил старым ещё трезвоном, тем ещё громким, щемящим ухо и вызывающим неожиданно резкое сокращение то ли диафрагмы, то ли сердца — «ох, телефон!». И вот теперь он отпускает свою эманацию блуждать по комнатам, мимо кухни, где старуха стоит за спиной матери и ворчит ей в затылок, а мать и не слышит, потому что не хочет, чтобы слова этой старой и злобной женщины завладели ей. За те шестнадцать лет, что прошли в этом доме, она научилась выставлять заслоны не только словам, но и самим мыслям, проникающим сквозь кожу. Отца он не видел. Отец был стёрт, как след карандаша на белой бумаге. Время от времени он вырисовывался между женщинами, но рисунок его был прозрачным и неконкретным, сквозь него просматривалась мебель; когда старая ведьма обращала на него взгляд, отец исчезал, оставляя после себя лишь смутные очертания одежд.

Значит, их было трое в доме: девушка, мать девушки и старуха.

К весне они разыграли с Партнёром партию, которая затянулась. Сумрак того дома вплёлся в игру. Целитель ставил камень за камнем, наносил на ткань доски тягучий и болезненный узор из чёрных камней, заманивая в его паутину белую группу, которая крепко вплеталась в эту паутину, повинуясь всплескам тэсудзи, законам тюбана и стратегическим замыслам Партнёра. Они останавливались, наблюдали за узором камней и сходились на том, что лишь одно неверное движение таит в себе разрушение форм, внедрение червоточины и гибель — катастрофическую и неизбежную смерть белых. Но может произойти и разрыв чёрного кольца, который приведёт к возникновению нескольких смертельных ран в построении Чёрных, и тогда уже для них битва будет закончена полной капитуляцией. И все эти замысловатые изгибы от углов к центру, взаимосвязанность и взаимозависимость камней угрожающих и стремящихся жить теперь уже должны были превратиться в две большие армии, одна из которых могла погибнуть в полном составе. Теперь уже не виделась ясность — Белые ли поддаются уловкам Чёрных или же происходит как раз обратное.

И тогда Целитель обратился к отцу девушки, привлекая нейтральный и бездействующий потенциал, будто павшего, но всё ещё живого и находящегося на поле боя воина. Вот стоит он, как тот одинокий камень в неоконченной пока ещё партии, окружённый со всех сторон, обесцвеченный чужеродными влияниями, будто ожидая, что к нему на помощь придёт некто более сильный и поможет освободиться или хотя бы достойно умереть.

Что произойдёт, когда отец вдруг проявит себя как личность, проснувшаяся к борьбе за себя и подобных себе, Целитель пока только предвидел, ибо ему приходилось иногда отключать все эмоции и чувства, даже такие, как сострадание. Он знал (имея натуру человека доброго и сострадательного): это влияет на принятие трезвых решений, а также на здоровье самого Целителя, знал, что сострадание, как любое доброе чувство, имеет определённую границу, за пределами которой превращается уже в самоистязание.

Совершив свой выбор, взявшись за работу, Целитель не колебался. Теперь, отодвинув всех, кто нуждался в его руках, он остался наедине с этим домом, этой девушкой. Ему порой даже виделось, будто здесь, в этой семье, опутанной напряжёнными нитями ненависти и страха, находится средоточие всех бед человечества, что через этот дом и эту девушку как раз и происходит внедрение сил низверженного духа.

Он возвращался домой. Яркая улыбка солнца сопровождала пение птиц и слышный только ему шорох распускающихся листьев. И уже гудели над цветками пчёлы.

Сегодня вечером партия будет доиграна.