Я тебя люблю. С этим ясно. Я тебя люблю, и в этом твоя сила. А ты — ты тоже говоришь, что любишь. Не любишь ты меня. Если бы ты меня любил, Эмиль, ты бы не заставлял меня ждать, не терзал бы меня постоянно, не таскался бы из кабака в кабак, пока я тебя жду. Я себя грызу. Я превратилась в собственную тень. В привидение… настоящее привидение. Привидение, увешанное цепями, и это ты нацепил на меня все эти цепи. Привидение в каменном мешке.
Знаю, чего бы ты хотел. Знаю. Шляться туда — сюда, делать, что в голову взбредет, спать со всем светом и знать, что я, которую ты якобы любишь, сижу запертая, под замком, в сейфе, а ключ у тебя в кармане. Вот тогда бы ты был спокоен. Это подло. Подло. Твой эгоизм переходит всякие границы. Но ты забыл, что я женщина, а не вещь, что я пою, что я пользуюсь успехом, зарабатываю себе на жизнь, и куча народу готова взять меня под защиту. Куча незнакомых, которые слышат меня по Радио и на пластинках. Да стоит мне только крикнуть, позвать на помощь, и ты костей не соберешь. Эмиль! Так. Ладно!!! Валяй. Читай свою газету, читай свою газету. Ты ее уже давно дочитал. Я тебе советую — перечти еще раз, сверху донизу, снизу доверху, справа налево и слева направо. Ты урод. Ясно тебе? Урод. Мсье спокоен. Мсье желает доказать мне, что он спокоен. А я? Я разве не спокойна? Ну, знаете! Я само спокойствие. Воплощение спокойствия. Не много я знаю женщин, которые сумели бы оставаться спокойными так же долго, как я. Другая не моем месте уже давно вырвала бы у тебя эту газету и добилась бы хоть какого — то ответа. А я нет, я решила остаться спокойной и останусь.
Это ты беспокоишься, а не я. Я не сумасшедшая. Я вижу, у тебя дрожит нога и пальцы на руках побелели! Ты исходишь от злости. Ты исходишь от злости, потому что знаешь, что ты не прав.
Где ты был? Я звонила Тотору, а ты уже ушел, и конечно, с какой — то девкой. Конечно, с той жуткой девкой, с которой ты спишь, когда объявляешь мне, что коллеги попросили тебя смотаться в Марсель. Молчи… я тебя знаю, и ее знаю. Вдвое старше тебя, одета с «блошиного» рынка. Люди на улице отворачиваются. Нашел себе девку, ничего не скажешь! И с этой девкой мсье мне изменяет. Если бы я хотя бы узнала, что ты изменяешь мне со свеженькой девочкой, начинающей, что ты помогаешь ей делать первые шаги и сам от нее без ума. Не скажу, что я была бы в восторге. Нет. Но я бы нашла тебе оправдание. Но так! Старуха, без денег даже, и все время к тебе придирается, и что она тебе дает? Что? Ну скажи ты мне. В конце — то концов. Мужчины — психи. Психи и развратники. Они как чума. Чума. Ты — чума. Вот подходящее слово, я его искала. Ты — чума!
А мое здоровье? Ты о моем здоровье подумал? Ты над ним издеваешься. Если я сдохну, ты от меня избавишься. Думаешь, для здоровья полезно ждать, ждать, ждать, вечно ждать? Ходить от окна до двери и от двери до окна. В этой вонючей гостинице не было телефона. Я поставила телефон. Зачем? Чтобы мсье мог успокоить меня, позвонить: «У меня дела, я там — то и там — то, не волнуйся, милая. Я скоро вернусь». Лишний расход. Звонишь не ты, а твоя сестрица. Телефон превратился в дополнительный инструмент пытки. И так уже был лифт. Был колокольчик внизу. Были ключи в дверях. Были часы на стене. Теперь еще телефон. Я на него смотрю, пожираю глазами. Молчит. Разве мсье подумает, пока его где — то носит, незнамо где, — не желаю знать! — разве мсье подумает, разве ему придет в голову такая мысль: «Она там подыхает одна в гостинице. Не такой уж это труд. Дай — ка я ей позвоню». Нет, чересчур много беспокойства, надо же руку протянуть. Дать понять этой девке рядом, что дома у тебя другая. Отказаться от этой твоей таинственности, от этого «мутизма».
Эмиль! Эмиль! Раз… два… три… ты упрямишься. Цепляешься за свою газету. Прекрасно. Продолжим. Потому что ты же слушаешь. Знаю, ты слушаешь и я тебя раздражаю. Жребий брошен. Выложу тебе всё до конца. Выскажу все, что накопилось за долгие месяцы. Все, что на сердце накипело. Всю муть. Это называется муть. У меня на сердце муть. Страшная муть. Выплесну ее, иначе я задохнусь.
А твое вранье! Какой ты врун! Врать для тебя все равно что дышать. Врешь, и врешь, и врешь, и врешь, и врешь, и врешь. Врешь по любому поводу, постоянно. Если ты говоришь, что пошел купить коробок спичек, — это неправда. Это значит, ты идешь попить пива и наоборот. Ты врешь по привычке, для удовольствия. На днях ты сказал, что идешь к зубному врачу. Я почуяла вранье. Заступаю на пост у гостиницы, где живет твоя девка, твоя старушенция, — и вижу, как ты оттуда выходишь. Не говори, нет, не клянись маминым здоровьем. Я тебя видела. Но зачем было рассказывать про зубного? Правда, что к зубному сходить, что к этой твоей старухе — удовольствие примерно одинаковое. В общем, твое дело. Делай, что хочешь. Меня просто возмущает твое вранье. Ты столько врешь, что сам запутываешься в собственном вранье, увязаешь по уши в своем вранье. Забываешь, что сам же говорил, за тебя прямо неловко. Уверяю тебя. Бывает, я краснею, когда слушаю, как ты рассказываешь совершенно нелепые вещи. А какой апломб, какой апломб! И заметь, я уверена, что и ей врешь, и всем остальным тоже, и твоя жизнь соткана из кошмарных сложностей.
В свое время, вначале, я ревновала, когда ты спал. Ломала себе голову: «Куда он уходит, когда спит? Кого он видит?» — а ты улыбался, расслаблялся, и я начинала ненавидеть тех, кого ты видел во сне. Часто я тебя будила, чтобы с ними разлучить. А ты любил видеть сны и злился, когда я тебя будила. Но я не выносила эту твою блаженную рожу.
Теперь, когда ты спишь, я себе говорю: «Ну вот, мне спокойно: он здесь. Я могу его приласкать, потрогать, посмотреть на него». Но сама я сплю плохо. Почти не сплю. Говорю себе: «Он спит, он не таскается то туда, то сюда. Он мой, я его охраняю».
Эмиль! Клянусь тебе, ты доведешь до того, что прольется кровь. Клянусь тебе. Или доведешь до того, что все полетит к чертям, и сам прольешь кровь, станешь убийцей и сядешь в тюрьму. Представляешь себя в тюрьме? Послушай. Я сдерживалась, у меня хватало терпения с тобой говорить. Но теперь мое терпение на исходе. Предупреждаю: если ты через три минуты… Значит, так: считаю до тридцати. Досчитаю до тридцати и, если ты не уберешь эту свою газету, предупреждаю тебя, что случится несчастье. (Считает.) Раз, два, три, четыре, пять… (До двадцати четырех. На счете двадцать четыре звонит телефон. Она подходит к телефону.) Повезло тебе. Алло, алло! Кто говорит? Нет, это не мсье Эмиль. Мсье Эмиль читает газету. Ах, вот оно что… это вы. Да… Превосходно, подождите. (С трубкой в руке, Эмилю.) Соблаговолишь подойти? Это твоя старушенция, (Молчание.) она просит тебя к телефону. (Молчание.) Нет, мадам. Я… я сказала ему, что это вы. Он не желает себя побеспокоить. Повторяю вам, читает газету. (Громко.) Эмиль, подойдешь к телефону? Да или нет? (В трубку.) Нет. Не подойдет… Но, мадам, я здесь бессильна… Вот как? Вот как? Вы прелесть. Он не желает с вами разговаривать, от меня — то вы чего хотите? Ну… (Вешает трубку) Мерзавка… (Подходит к Эмилю.) Спасибо, Эмиль. Ты был на высоте. Никогда бы не подумала, что ты так сумеешь. Я бы умерла со стыда, если бы ты стал говорить с этой женщиной. Эмиль… Я надоедлива. Правда?.. Прости меня… Поцелуй меня… (Отодвигает газету, Эмиль спит, сигарета выпала.) Ха, он спит! Вот это новости! А я — то умилялась, я — то вообразила…
Трясет его.
Эмиль! Эмиль! Эмиль! Ты спишь. Проснись. (Он поворачивается на другой бок. Она заходит с другой стороны кровати.) Я с тобой говорила, а ты спал. Звонила твоя старушенция. Я думала, ты не желаешь побеспокоиться, не желаешь с ней говорить… Эмиль!
Эмиль резко ее отталкивает. Потягивается, встает, раскуривает сигарету и идет в ванную; она идет за ним; он одевается.
Эмиль! Ты собрался уходить? Берегись! Я выброшусь из окна. Я убью себя.
