Сбережений у нас не было, и почти не было хороших вещей. В доме трудно было найти место, чтобы почитать книгу, как и саму книгу.
Так что нагрянуть на выходные к Джослину и Джолиет было отдыхом для души. Громадная библиотека, журнальные столики с последними книгами в твердых переплетах, просторы натертых дубовых полов, картины, ковры, рояль, пюпитр с нотами для скрипки, стопка полотенец в моей комнате, фантастический душ, взрослая тишина, объявшая дом, ощущение порядка и блеска, какие может обеспечить только ежедневная уборщица. Был сад с древней ивой, замшелая терраса, мощенная йоркширским камнем, широкая лужайка с высокой каменной оградой. И больше того: в доме царила атмосфера терпимости, любознательности, открытости новому и юмора. Как туда не поехать?
Наверное, я должен признаться: было одно темное пятнышко в моем отношении к нему, смутное недовольство, которого я никак не выражал. По правде, меня это не очень и беспокоило. За пятнадцать лет я написал четыре романа — подвиг, учитывая мою преподавательскую нагрузку, отцовские обязанности и тесноту. Все четыре больше не допечатывались. И издателя у меня уже не было. Моему старому другу я всегда посылал экземпляр с теплой надписью. Он благодарил меня, но ни разу не отозвался по существу. Уверен, что после Брикстона он ни одной моей строчки не прочел. Свои романы он тоже мне присылал — девять против моих четырех. В ответ на первые два или три я слал ему длинные одобрительные письма, потом решил, что ради равновесия в нашей дружбе буду вести себя, как он. О книгах друг друга мы больше не разговаривали и не писали — ну и хорошо.
И вот вы находите нас на второй половине земного пути пятидесятилетними или около. Джослин был национальным достоянием, а я… ну, сказать неудачником было бы неправильно. Все мои дети были пропущены через университет или находились в процессе; я еще прилично играл в теннис, брак мой после нескольких скрипов и скрежетов и двух взрывчатых кризисов держался, и ходили слухи, что в течение года меня сделают полным профессором. Я сочинял пятый роман, но дело двигалось не очень хорошо.
Теперь перехожу к сердцевине моего рассказа, решающему оттягу пилы. Было начало июля, и, проставив оценки за выпускные работы, я по обыкновению поехал из Дарема в Хампстед. Но в этот раз поездка была необычная. Завтра Джослин и Джолиет уезжали на неделю в Орвието, и мне предстояло присматривать за домом — кормить их кошку, поливать цветы и, пользуясь простором и тишиной, работать над бестолковыми пятьюдесятью восемью страницами моего романа.
Когда я приехал, Джослин бегал по делам, и встретила меня радушная Джолиет. Она была специалистом по рентгеновской кристаллографии в Империал-колледже, красивая, ухоженная женщина с теплым тихим голосом, сердечная в обращении. Мы пили чай в саду, обменивались новостями. И тогда, после паузы, нахмурясь для начала, словно перед заготовленным сообщением, она заговорила о Джослине — что у него не ладится работа. Он закончил последний черновик романа и удручен. Роман не оправдал его ожиданий — предполагалось, что это будет важная книга. Он несчастен. Думает, что не в состоянии улучшить роман. Но и уничтожить его не находит в себе сил. Вот она и предложила взять короткий отпуск и побродить по пыльным белым тропинкам вокруг Орвието. Ему нужно отдохнуть, оторваться от рукописи. Мы сидели под огромной ивой, и она рассказывала мне, в каком расстройстве давно уже пребывает Джослин. Она вызвалась прочесть роман, но он отказал ей — в общем, справедливо, потому что она никакой не литератор.
Когда она закончила, я бодро сказал:
— Уверен, он спасет книгу, если ненадолго оторвется.
На другое утро они уехали. Я накормил кошку, заварил себе второй кофе, потом разложил на столе в гостевой комнате свои листки. В громадном вылизанном доме стояла тишина. Но в мыслях я все время возвращался к Джослину. Странно было, что мой преуспевающий друг потерял веру в себя. Эго меня занимало и даже немножко радовало. Через час, без всякой цели, я побрел к кабинету Джослина. Заперт. Так же, не имея ничего в виду, я пошел в хозяйскую спальню. Я помнил, где он в брик-стонские времена прятал свою марихуану. Ключ нашелся быстро — в глубине ящика с носками.
Вы не поверите — но никакого плана у меня не было. Просто хотелось посмотреть. На его столе тихо гудела громоздкая электрическая пишущая машинка — Джослин забыл ее выключить. Как и многие писатели, он был консерватором в отношении печатной техники. Рукопись лежала тут же — аккуратная стопа, шестьсот листов — большая, но не огромная. Заглавие было «Смятение чувств», и под ним я увидел карандашное «пятый вариант» и дату прошлой недели.
Я сел в кресло моего старого друга и начал читать. Через два часа, в каком-то полусне, я сделал перерыв, вышел на десять минут в сад, потом решил вернуться к своему злосчастному творению. Но почему-то ноги понесли меня к столу Джослина. Поколебавшись, я сел. Я читал весь день с перерывом на ужин, читал допоздна, проснулся рано и к обеду закончил.
Роман был великолепен. Безусловно, лучший у него. Ничего лучше из современных романов я не читал. Толстовский по замаху, прустовский, джойсовский по методу. Там были радостные моменты и мгновения ужасного горя. И и когда еще проза его не текла так чудесно. Знание жизни, живописание Лондона, сам дух двадцатого века. Характеры главных персонажей поразили меня своей правдивостью, своей яркостью. Такое было чувство, что я сам знаю этих людей. Иногда они казались совсем близкими, слишком реальными. Завершение, страниц пятьдесят последних, было симфоническим в своем величественном неспешном развертывании, сдержанное, печальное, честное — я прослезился. Не только из-за горькой участи героев, но из-за великолепия замысла, понимания судьбы, любви, сожалений, сердечного сострадания хрупкой человеческой природе.
Я встал из-за стола. Я рассеянно смотрел, как прыгает туда и сюда по лужайке растрепанный дрозд в поисках червяка. Говорю это не в свое оправдание, но никаких планов не было у меня в голове. Я испытывал только опьянение от пережитого с книгой, глубокую благодарность, знакомую всем, кто любит литературу.
Говорю, у меня не было никакого плана, но я знал, что сделаю дальше. Я всего лишь осуществил то, о чем другие только подумали бы. Я двигался, как зомби, отстранившись от собственных действий. И еще сказал себе, что просто принимаю меры предосторожности, что, скорее всего, из моего предприятия ничего не выйдет. Эта формулировка была защитой, спасительной подушкой безопасности. Оглядываясь назад, спрашиваю себя, не послужила ли мне толчком история с подделками Ли Израэл[2], или «Если однажды зимней ночью путник» Итало Кальвино, или «Пьер Менар» Борхеса. Или эпизод из прочитанной сколько-то лет назад «Информации» Мартина Эмиса. Из надежного источника знаю, что у самого Эмиса этот эпизод родился за выпивкой в компании другого романиста (дай бог памяти), английского, но с шотландской фамилией.
Я слышал, друзья развлекались тем, что придумывали разные способы, при помощи которых один писатель может погубить жизнь другому. Но тут было другое. Это покажется неправдоподобным в свете дальнейшего, но в то утро у меня и в мыслях не было причинить Джослину вред. Думал я только о себе. Мне нужен был успех.
Я перенес всю пачку на кухню и засунул в пластиковый мешок. Взял такси и поехал на другой край Лондона — там, я знал, на глухой улочке есть копировальная мастерская. Вернувшись, положил оригинал на стол Джослина, запер кабинет, стер отпечатки моих пальцев с ключа и снова спрятал его в ящик с носками.
У себя в гостевой комнате я вынул из портфеля чистый блокнот — мне всегда дарят их на Рождество — и принялся за работу, серьезную работу. Я стал писать попутные заметки к только что прочитанному роману. Под первой поставил дату двухлетней давности. Несколько раз я нарочно отклонялся от темы, развивал идеи, не относившиеся к делу, но все время возвращался к центральному сюжету. Я быстро писал три дня набрасывал сцены и заполнил два блокнота. Я придумал имена действующих лиц, поменял детали их прошлого, их окружение, черты их внешности. Даже ввел кое-какие побочные гемы из моих прежних романов. Даже процитировал себя. Я подумал, не заменить ли Лондон Нью-Йорком. Но потом понял, что не смогу оживить ни один город так, как удалось Джослину. Я трудился усердно и почувствовал, что работа становится подлинно творческой. Ведь это, в конце концов, будет настолько же мой роман, насколько и его.
