Когда на землю стали ложиться прощальные вечерние сумерки ушедшего года и до заветного торжественного мгновенья оставались считанные часы, подхватив все приготовленное к пиру, Остап Крамор ринулся к Василенко.

Хозяина дома не оказалось. Таня вместе с Люсей и Дашей хлопотали подле плиты, от которой веяло таким аппетитным ароматом, что у изголодавшегося за этот суматошный день Крамора сразу рот слюной наполнился.

Крамор был знаком с Дашей и Люсей, знал историю их появления в доме Василенко, по-своему привязался к девушкам и теперь приветствовал троицу с такой неподдельной радостью и так довольно и счастливо им улыбался, что Таня мигом воспламенилась ответной радостью и тоже заулыбалась и, хлопая в ладоши, закричала:

— Вот отлично! Ну, прекрасно! Молодец! Теперь у нас два рыцаря на трех дам. Послал бы Дед Мороз еще одного такого бородача.

— Можно и безбородого, — подхватила шутку Люся.

— Даже чуть помоложе, мы бы не обиделись, — завершила Даша.

— Где Иван?

— Сейчас появится, — ответила Таня, принимая из рук Остапа авоську с приношением. — Ушел смывать грехи. Он так перемерз тогда на тракте, почти две недели не купался. Минут пять, как убежал к проруби…

— Далеко?

— Рядом тут, — принялась объяснять Люся. — Прямо по дорожке до леска. Потом по тропке направо — и Обь. Там сразу полынья…

— Пойду и я…

— Купаться? — изумилась Таня.

— Что вы? Посмотрю на моржа в новогоднюю ночь. Тайга. Обь. Мороз и снег. Меж льдов плывет человек. Это должно быть красиво. Пошел.

— Тащите его домой, а то…

Крамор уже не слышал, что говорила Таня. Выскользнув за дверь, легко зашагал в сторону домика, где когда-то угодили в ловушку Люся с Дашей. За домиком дорожка обрывалась, дальше к реке струилась глубокая, хорошо утоптанная тропа, по которой носили воду жители окрестных балков.

Опыленный ранними декабрьскими сумерками, снег налился синью. Заснеженные ели у тропы казались черными. Под деревьями гнездились густые тени, мерещилось что-то живое. Непонятная тревога накатилась на Крамора, подхлестнула. Зябко шевельнув плечами, он ускорил шаг.

На повороте в двух шагах от спуска к реке услышал странные голоса. Выскочил на гребень, глянул вниз и кинулся с кручи…

3

Колкая, щекотная радость переполняла Ивана, подталкивала его, подгоняла, и он рысцой вприпрыжку несся по тропе. Только теперь, после той ночи на зимнике, он стал не то чтобы умом понимать, а постигать всей сутью своей, какое это великое счастье — жить. Дышать, двигаться, работать, любить. Скоро у Танюшки появится сын. Непременно сын. Горластый, крепкий. Турмаганец по всем статьям. Иван закалит, выпестует, вырастит богатыря: ни жары чтоб, ни холоду не страшился и все мог собственными руками.

И тут в который раз Ивану привиделось курносое, щекастое детское лицо, в растопыренных ладонях почувствовал приятную тяжесть горячего тельца.

Не расставаясь с видением, смахнул полушубок, скинул лыжные брюки. Набрал полную грудь воздуху и бросился в полынью.

Ахнул. Задохнулся. Выскользнул из обжигающей воды почти по пояс. Резкой широченной размашкой поплыл к противоположной кромке льда.

Что-то его потревожило, заставило оглянуться. Оглушенно заморгал, не веря глазам. К полынье с кольями в руках бежали Крот, Кудлатый и Жора.

Мгновенно промелькнуло в голове: «Переплыть? Выйти на той стороне? Голый по сугробам не ускачешь… Остаться в воде, полынья широкая, вдруг кто по воду… Вряд ли. Долго не продержишься… Наступать. Сбить. Прорваться…»

Саженными бросками Иван поплыл назад. Едва успел вылезти на лед, как те подступили вплотную.

Подцепив колом Иванов полушубок, Крот швырнул его в полынью. Кивнул командно сообщникам, и те, ощетинив колья, с трех сторон двинулись на Ивана.

Можно было попытаться вырваться из кольца, но поворачиваться к ним спиной — безумие. «Собьют с ног… оглушат… в воду…»

Страх лишь на миг парализовал тело. Сознание уступило место инстинкту самосохранения. Он и кинул Ивана на Кудлатого. Не успел тот сообразить, что произошло, как кол уже оказался в руках Ивана. И тут же тяжелый удар оглушил, повалил Кудлатого.

У нападающих был всесильный союзник — мороз. Потому они и не наступали, не лезли под удары, лишь угрожали, держа Ивана настороже, в непрестанном напряжении.

Большое мокрое тело быстро остыло. Онемели мышцы спины, бесчувственными стали пальцы рук, одеревенели ноги. Лишь невероятным усилием воли коченеющий Иван не только держался на ногах, но и отражал наскоки, и даже нападал.

Он трижды кидался на Крота, уверенный, что, сбив того, легко разделается с худосочным, трусоватым Жорой. Но оба броска не удались. Могучий Крот бил колом со всего маху и с такой силой, что не поспей Иван увернуться, лежать бы ему с перебитым позвонком либо с раздробленным черепом.

Сделав ложный выпад в сторону Крота, Иван нанес неожиданный удар Жоре, вышиб из его рук кол и только замахнулся, чтоб свалить, как страшная боль под левой лопаткой пронзила коченеющее тело.

Это Кудлатый, придя в себя, ударил ножом в широкую беззащитную спину. Ударил не наобум, прицельно и сильно.

Дрогнул Иван, качнулся, выронил кол. Последним, уже неосознанным движением сграбастал Кудлатого и вместе с ним запрокинулся в полынью.

С глухим нутряным всплеском приняла Обь тяжелое мертвое тело Ивана, прижавшего к себе ополоумевшего от страха Кудлатого.

Пронзительный, утробный вой располосовал сумерки, оглушил бегущего с пригорка Остапа Крамора.

Течение подхватило тела, закрутило, увлекая под лед. Кудлатый выл, слепо и остервенело бил ногами по воде. На помощь ему рванулся было Крот, да краем глаза увидел бегущего Остапа, отшвырнул кол, крикнул Жоре:

— Срывайся! — и широкими скачками помчался от полыньи к противоположному берегу.

Следом рванул Жора.

Еще раз дрогнул стылый воздух от дикого, рвущего душу вопля, и тяжелая, головокружительная тишина придавила мир.

Когда Остап подбежал к полынье, вода в ней была темна и спокойна. Если б он не видел финал разыгравшейся трагедии, не слышал предсмертного вопля Кудлатого — все происходящее могло показаться дурным сном.

В бессильной горестной ярости, вскинув к небу руки, задрав голову, Остап Крамор заорал:

— Лю-ю-ди-и-и!!!

Вдохнул побольше воздуха и еще протяжней и жутче:

— Лю-ю-юди-и-и-и…

Его услышали.

По склону к полынье катились темные фигуры.

4

Только на рассвете Нурия ушла от Бакутина.

Хлопнула дверь. Еще раз. И в подъезде застыла ломкая, сонная, усталая тишина.

Сморенный вином и затяжным весельем, крепко спал нефтяной Турмаган. Вот и позднее зимнее солнце, выкатясь с той, нерусской стороны, с холодным изумлением уставилось на молчаливый, неподвижный город. И ветер с юга — незлой и несильный — по-хозяйски прошелся пустыми улицами, а Турмаган все спал. Ни дымка над шеренгами промороженных балков, насыпушек, землянок. По серой бетонке только вихрастая поземка скачет. Тысячи машин замерли в разных концах рождающегося города, тоскуя по движению, по живым человеческим рукам.

Первыми проснулись и защебетали птицы. Пророкотал МИ-6, скользнув черной тенью по белым сугробам. Заструились ребячьи голоса. С треском распахивались форточки, впуская в прокуренную, проспиртованную духоту живительный холодок. Нехотя и недовольно затарахтел бульдозер. Оживали улицы.

Где-то часу в одиннадцатом оглушительно проскрипела примерзшая за ночь дверь, впустив в подъезд девчушку-почтальоншу. Та принесла две телеграммы: Бакутину и Нурие.

В первой значилось: «Буду второго Тимуром. Встречай. Целую. Ася».

Другая телеграмма еще короче: «Убью. Сабитов».

А на календарях, на пахнущей краской газете «Турмаганский рабочий» уже стояло: 1 января.

Едва начался новый год и сразу стал обыкновенным, будничным, затопал по планете в том же темпе и направлении, что и год предыдущий…