Ее называли папиной дочкой за то, что сызмальства держалась ближе к отцу, чем к матери, хотя и любила ту и почитала. Только в школе Наташа появлялась в платье, а на улице щеголяла в самодельных шароварах, парусиновой куртке и легких сапожках. «Ой, отец, — не раз упрекала Фомина жена, — сделаешь ты из нее мужика, а ить ей и невестой и женой быть…»

Не омужичилась Наташа, не огрубела от близости природы, едва переступила пятнадцать, а парни уж зароились вокруг, одаривая вниманием. Она вроде бы никогда не спешила и всюду поспевала. Не проходило без нее ни концерта самодеятельного, ни состязания спортивного, ни туристского похода. «Что сзаду, что спереду — чистый парень, — с притворным сердцем не раз выговаривала мать по-мальчишечьи одетой дочери. — Хоть бы волосы не обрезала». — «Мамочка! Обещаю тебе к двадцати отрастить вот такие косищи, чтоб было за что суженому держаться». Шутливое обещание Наташа выполнила. Вырастила, выхолила пышные волосы, только в косы их заплетала редко, все больше ходила с распущенными.

Еще подростком Наташа стала сочинять стихи. Те были какими-то неземными, оттого прилипчивыми и волнующими.

Отец хотел, чтобы Наташа выучилась на инженера, мать — на врача, а она поступила на филологический факультет Туровского педагогического института. И в тот же год стихи Натальи Фоминой стали появляться в областной комсомольской газете, зазвучали по радио и телевидению. Несколько стихотворений опубликовали «Юность», «Смена», областной альманах «Сибирские просторы». Но профессиональным поэтом она не стала и счастливо избежала влияния литературной богемы. Она сразу и навсегда отказалась участвовать во всевозможных поэтических вечерах, Неделях и Днях поэзии, никогда не читала своих стихов со сцены.

Угловатая, стремительная девчонка за четыре институтских года превратилась в цветущую девушку, до кончиков пальцев налитую хмельными соками. Они бродили, перекипая в ней, постоянно подогревая, волнуя, радуя.

В Турмагане было две средних школы. Одна — в новеньком четырехэтажном здании с мастерскими и спортзалом. Другая, в которой и работала Наташа, размещалась в шести зданиях и занималась в три смены. При распределении нагрузок и составлении расписания в первую очередь учитывались желания пожилых, семейных учительниц, потому и вышло так, что Наташин рабочий день начинался в восемь утра, а заканчивался в восемь вечера, зато в середине дня получалось неудобное четырехчасовое «окно». Да и классное руководство ей поручили в самом недисциплинированном, с недоброй славой десятом «Б». Потом комитет комсомола уговорил Наташу руководить школьным литобъединением, партком утвердил ее агитатором, товарищи по профкому закрепили за ней культурно-бытовой сектор. Стоило прочесть на школьном вечере доклад о творчестве Сергея Есенина, как тут же ее сделали нештатным лектором горкома партии. На комсомольской конференции молодую учительницу избрали членом горкома. «Кто везет, на того и валят», — так отреагировал на эту весть отец.

К немалому удивлению подруг, Наташа не только не отнекивалась от сыпавшихся нагрузок, но принимала их с непоказным доброжелательством и еще благодарила за доверие. Она никогда не сетовала на занятость, не бегала запыхавшись, растрепанная и всклокоченная. Рядом с ней — всегда нарядной, светлой, довольной — непременно потухали раздражительность и взвинченность и минуту назад наскакивающие друг на друга люди начинали разговаривать спокойней, добрели их взгляды и голоса. «Рядом с ней неловко громогласить да руками размахивать», — смущенно признался как-то школьный физрук. И с ним согласились: это была правда.

Новорожденный нефтяной город Турмаган был не только молодежным (средний возраст — 23 года), но и холостяцким: одна девушка на трех парней. Молодую красивую учительницу сразу приметили, и Наташа вечером ни разу не пришла из школы без провожатого. Одни ухаживали за ней робко, с очевидной безнадежностью и глубоко упрятанной надеждой, другие, что называется, сразу «шли на таран», требуя немедленной взаимности… Первым она позволяла провожать, терпела их соседство в клубе, охотно разговаривала, даже принимала цветы, конфеты. Вторых, говоря молодежным языком, отшивала так же категорично, как те объяснялись. И только отношения с Данилой Жохом оставались неясными…

Когда-то они учились вместе, в одном классе. Вместо ревущего, сверкающего, дымящего Турмагана тогда здесь был крохотный поселок нефтеразведчиков, в котором по соседству жили буровой мастер Ефим Фомин и отец Данилы — плотник Варлаам Жохов.

Тринадцатилетний Данилка влюбился в вертлявую, всегда окруженную мальчишками Наташу. И до того острым было это нежданно подсекшее подростка чувство, что тот не раз плакал от обиды и ревности и чего только не вытворял, чтоб другим и себе доказать неприязнь к Наташе: придумывал ей обидные прозвища, задирался, сажал в портфель лягушек.

Наташа не только не спускала задире, но и сама наскакивала. Не зацепив, не могла двух шагов пройти, минуту рядом молча просидеть.

На новогоднем маскараде пятнадцатилетний Данила Жох, спрятав пылающее лицо за маской мушкетера, еле вымолвил спекшимися губами те самые три слова. Ошеломленная Наташа отпрянула, пробормотав что-то мало вразумительное. Но вот они снова очутились вместе, и снова Данила, как в бреду, выговорил те же слова.

С тех пор он не задирался, молчал в ее присутствии, а если оказывался между ними третий — злился и не мог скрыть этого. Она смеялась и подтрунивала, больно царапая самолюбие Данилы. Тот вспыхивал, но терпел. Иногда убегал, несколько дней сторонился Наташи, и — странное дело — без него девушке делалось неуютно и одиноко, и она сама скарауливала подростка, первой подходила, заговаривала, но только тот вспыхивал и готов был открыто и громко повторить те самые прекрасные слова, как Наташа начинала дерзить и кривляться…

— Я убью тебя, — сказал он однажды.

— Из духового пистолета? — и засмеялась.

— Уйду из школы…

— Дураков не пашут, не сеют…

— Эх ты… — замялся, подыскивая слово. — Снежная королева, — голос дрогнул. Данила вроде бы всхлипнул надорванно. — Льдинка! — Обида брала верх над другими чувствами, злоба прорезалась во взгляде, покривила лицо. — Ледышка!..

— Успокойтесь, гномик. Вам вредно волноваться. Ненароком шейку вывихнете иль ножка подломится…

— Ну, ладно… Ладно… Ты еще… Я тебе… — и убежал.

В школе его больше не видели. Парнишка прилепился к бригаде Фомина и, едва минуло шестнадцать, стал помбуром. Наташи избегал. Случайно столкнувшись, они старались не замечать друг друга.

В поселке все знали: Данила безнадежно и безответно влюблен, из-за того бросил школу, рабочим стал. Однако никто малого не исповедовал, в душу к нему не ломился, с советами не навязывался. Только бывшая классная наставница, встретив раз Данилу, сказала буднично и скороговоркой:

— В дела твои не лезу. Ни советовать, ни подсказывать не берусь… Школу зря бросил. За такую девушку надо драться. Малограмотный рыцарь в наше время — какой соперник?..

Смолчал Данила, а осенью поступил в восьмой класс вечерней школы. Кончил восьмилетку — сразу в заочный техникум. Еще необмытый диплом вместе с заявлением принес минувшим летом в приемную комиссию заочного отделения Туровского индустриального института.

За эти годы в отношениях Данилы с Наташей произошла разительная перемена. Когда на первые летние студенческие каникулы она приехала в Турмаган, молодые люди встретились как старые друзья. Вроде и не было промеж ними ни объяснений, ни размолвки. Вместе бродили по тайге, вместе в кино и на танцы, переговорили и переспорили обо всем на свете, ни разу не обмолвясь о прошлом: что было — быльем поросло.

Иногда Наташа ловила на себе тот взгляд, так волновавший и тревожащий ее, и замирала в ожидании. Но Данила спешно отводил глаза и заговаривал бог весть о чем. Оттого ей еще нестерпимей хотелось услышать те слова, хотелось, чтоб обнял, поцеловал…

И однажды это случилось. Неожиданно. На берегу Оби. Данила вдруг обнял, притиснул к груди, больно и сладко поцеловал в губы. Закружилась голова, и, чтоб не упасть, она обхватила парня за шею. Если б в тот миг шепнул он те слова… а он: