— Что протекает? — не понял тот, у кого трое ребятишек.
— Да балок-то? — пояснил Бакутин.
— С чего бы? Железный и новый.
— Окон нет? — уже с видимой иронией снова спросил Бакутин.
— Полно ерунду пороть, — засердился ждущий в семье прибавления. — Говорят же — новый!
— Какого же хрена вам надо?! — сорвался с шутливого тона Бакутин и загремел на всю приемную: — Не землянка ведь! Не палатка! И стены и крыша — добрые. Опять же — лето на дворе. А может, вы тот особнячок присмотрели, где ясли нефтяников? Сорок ребятишек на ветерок, а вас туда…
И, наверное, наговорил бы еще бог знает чего такого же нелепого, если бы жалобщики, верно оценив обстановку, молча не ушли из приемной, а следом за ними потянулись и другие, и скоро в комнате не осталось никого, кроме приглашенных на бюро.
«С чего это я взбеленился? — торопливо глотая табачный дым, думал Бакутин. — И особняк приплел. Полбалка с тремя малышами — это же… Моя и в хоромах не захотела. Чирикает издалека. Подманивает. Тимура, как приманку… С того и борзею… Толкового парня сюда вместо этой пигалицы-секретарши. Чтоб не перли с любой царапиной в горком. Печка дымит, крыша течет… А куда с этими болячками? Чистоплюйствую. Свою беду и во сне пестую, а чужую… Но и горком не богадельня, не бюро добрых услуг. А у Совета — ни хозяйства, ни служб быта. Сотни полторы здесь разных организаций. Каждая на особицу: свои законы, порядки, свой бог, а до него — ни взглядом, ни рукой… Наконец-то прибыл в Туровск новый начальник главка — Румарчук. Хорошо бы новая метла весь этот мусор…»
Тут Бакутина окликнули. Кинув в урну окурок, заспешил в кабинет Черкасова.
4
Тяжелые плотные портьеры отсекали вползающий в окно серый дряблый рассвет, глушили проникающие в раскрытую форточку негромкие и редкие живые голоса спящей улицы. И все-таки что-то разбудило Румарчука. Тот открыл глаза и провалился в серую немоту умирающей ночи. Зябко поежился, подтянул колени к животу и вдруг почувствовал себя крохотным и беззащитным. Давно-давно, с детских лет, не ощущал подобного…
Он не любил воспоминаний, считал их признаком старения, оттого и пресекал беспощадно. Стареть Румарчук не хотел. Особенно теперь, когда судьба наконец-то поворотилась лицом. Сделаться сейчас начальником нефтяного главка Сибири — это ли не удача? Это ли не везенье? Честно говоря, он и не мечтал о подобном выдвижении. Как ни обманывай себя, а пятьдесят пять — мягко говоря, зрелый возраст. В такие годы, как правило, задвигают в уголок поглуше, чтоб неприметненько выщелкнуть потом на «заслуженный отдых». Он и сам не однажды проделывал подобное с «перестарками», ограничиваясь при этом одной фразой: «Так лучше для дела». И только перешагнув пятьдесят, приобретя астму, гипертонию и молодого тридцатилетнего заместителя, Румарчук стал задумываться о собственном будущем. А время мчалось необузданным скакуном. Как спицы беличьего колеса мелькали схожие дни, пролетали месяцы, менялись времена года, а он уже не поспевал за временем без усилий и перегрузок, и все чаще навещало его горькое прозренье: «Жизнь — позади». — «Нет! — вопила в нем каждая клеточка. — Нет!» И, отогнав недобрые мысли, он кидался в самую гущу дел, выматывался, выкладывался, лишь бы не отставать от уносящейся жизни…
Пятьдесят пять! Как они мелькнули! Короткий вздох, и только. Вот уж воистину «жизнь моя, иль ты приснилась мне?» Сын — кандидат наук. Дочь — главный врач больницы. У обоих семьи. Четверо малышей кличут Румарчука дедом. А он не хочет быть дедом, не желает стариться, не собирается уступать кому-то свою тропу…
Мелькнуло и пропало прилетевшее из детства ощущение собственной затерянности. И снова он стал подобранным и сильным. «Ничего, ничего. Еще потягаемся». Он приспособился к астме, подластился к гипертонии, пожертвовав многими привычками и забавами, ввел железный режим, стал вегетарианцем, но зато работал как в молодости, и никто из сослуживцев не видел его утомленным и хворым. Это был удел жены. Она сама выхаживала, отпаивала его, делала при нужде уколы. «Силен мужик», — говорили о нем подчиненные. А он старательно прятал от них одышку, и головную боль, и недавно прорезавшуюся вдруг боль в пояснице. Ему нельзя болеть. Он уже может запросто позвонить министру нефтяной промышленности Союза, а как только сибирская нефть станет исчисляться сотнями миллионов тонн и нефтяное будущее страны замкнется на Сибири, на Туровской области, тогда он…
Тут Румарчук оборвал себя, ибо был суеверен и никогда не предавался честолюбивым мечтам настолько, чтоб они овладели им. На пути к заветному и желанному Олимпу слишком много было подножек Судьбы и ни к чему ее дразнить…
Легко скользнув с кровати, Румарчук неслышно прошелестел по линолеуму, притворил бесшумно дверь спальни, подошел к окну. Отстранив портьеру, зажмурился на миг, ослепленный ярким белым светом. За спиной зазвенели настенные часы. «Четыре, а уже бело… „Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса“. На Севере сейчас и на полчаса не темнеет…» На тротуаре под окнами показался парень в обнимку с девушкой. Из белой пустоты ночи приплыл гитарный аккорд и больно царапнул душу. «Прет жизнь. Сгорают клетки и силы, и никакого предела, пока не лопнешь».
Заставил себя отойти от окна. Короткими легкими шажками бесшумно пронес сухое сильное тело по темной гостиной, длинному геобразному коридору и очутился на кухне. Здесь не было портьер и оттого светло, как днем. Румарчук включил собственной конструкции электроплитку, поставил на нее чайник с водой.
Подобное с ним бывало не раз. Проснется средь ночи и засядет чаевничать в одиночку. Он был великим искусником по приготовлению чая. В доме всегда имелись запасы его, самых разных сортов. Румарчук подолгу «химичил», составляя сложную смесь для заварки: немножко «индийского», толику «цейлонского», непременно «зеленого» и кусочек «кирпичного».
Скупыми, выверенно точными движениями Румарчук всыпал в керамический чайник заварку и стал караулить миг, когда начнет закипать вода. Ей никак нельзя было дать закипеть, и заливать заварку надо было не спеша. Проделав все это, Румарчук стал подогревать сливки… Наконец приготовление окончено.
Трепетно и громко втянув ноздрями воздух, блаженно сощурился, отпил глоточек. Он любил напитки и пищу либо горячими, с пылу с жару, либо вовсе холодными. Прихлебывая душистый, очень горячий чай, Румарчук раскованно и легко думал о ноше, которую судьба взвалила на его истосковавшиеся по такой тяжести плечи.
Тяжела, ох тяжела, но и желанна была та ноша, и основным, самым весомым ее ядром являлся Турмаган. От того, как проворно и крепко встанет на ноги этот нефтяной Илья Муромец, зависело будущее Румарчука и того великого дела, которое судьба вверила в его уже немолодые руки. Загадочный черномазый малыш с каким-то дремотным, пугающим именем с рожденья таил в себе диковинные силы, способные перевернуть всю Сибирь. Семь земных пластов отдавали соки и кровь свою подымающемуся Турмагану. На такой подпитке тот может запросто дотянуться головой до звезд. И кто знает, может, одна из них упадет на грудь Румарчуку. Главное — поскорее поставить Турмаган на ноги, подпереть, поддержать, помочь распрямиться и рвануть рекордный вес в сто миллионов тонн ежегодной добычи. Сто миллионов! Неправдоподобно редкостное везенье!.. Но как и все великаны, Турмаган — капризен, своеобычен и вероломен. И черт не знает, чего может выкинуть этот нефтяной Муромец. Трудно с ним. Непомерно тяжело. И надо, чтоб это знали, учитывали и потому делали скидки, уступки, поправки на трудность, отдаленность и тому подобные объективности. Не того жалеют, кто болеет, а того, кто стонет. И Турмагану нужен наставник-опекун совсем не такой, как Бакутин. Этот и скроен не с того, и сшит не так…
Наконец-то проклюнулась, стала очевидной причина, ни свет ни заря поднявшая его с постели. Вчера перед отъездом в Москву Боков познакомил Румарчука с запиской Бакутина. Еще в министерстве, по пути в Сибирь, Румарчук прочел два подобных послания. «Настырный тип», — сказал ему о Бакутине министерский приятель. Румарчук смолчал, а словоохотливый приятель договорил: «Как только взнуздают и объездят Турмаган, желающих погарцевать на нем сыщется — ха-ха! И каких! Запросто укротителя спишут в расход. Вот и спешит он лавровых листков подстелить, заручиться поплавком новатора-первопроходца…» И на это не откликнулся Румарчук: лучше трижды смолчать, чем раз ляпнуть. Окажись он в Турмагане на месте Бакутина, наверное, так же бы стучал во все двери, кричал во все горло, чтоб слышали, видели, знали о его радении, не обнесли потом славой и почестями. Иначе на кой черт переться в эту дичь, кормить собой гнус, дышать болотным смрадом, коченеть и мокнуть? Не надо ум копить, чтоб за все платить. А вот попробуй за все получать. Да еще сполна: сколько дал — столько взял. Иначе — равновесию каюк и ты ногами кверху…
