Библиотека располагалась в небольшой комнате с окном на север, через две двери от моей. Окно словно всматривалось в поднимающийся за дворцом сосновый бор, похожий на тенистую и сырую зеленую скалу. Боковые стены были заставлены большими застекленными шкафами, набитыми хорошо переплетенными — умели же раньше! — книгами. У окна разместилось бюро с настольной лампой под красным абажуром, а между окном и левым шкафом — круглый низенький столик и два удобных кресла.
Сначала я просто просматривал и аккуратно расставлял книги, стоящие на полках как попало. Сама же библиотека оказалась просто чудесной. (И кто только ее подбирал? Впрочем, с начала века ее не слишком часто обновляли).
Бо́льшая часть книг, к моей радости, оказалась на французском. Правда, немало книг было и на английском, немецком и русском, томов по десять — на итальянском и испанском, была там почти вся латинская классика, старинные первые издания, несколько довольно редких полных собраний сочинений и множество словарей и энциклопедий.
Здесь было собрано почти всё из того, что называют мировой классикой. От Библии до Гомера, от Шекспира, Данте, Сервантеса и Рабле до Бальзака и Флобера, Диккенса и Толстого, Тургенева и Достоевского.
И довольно много поэтов — от римских до Верлена, Тютчева и Малларме.
В сущности, если и был какой-то недостаток у этой библиотеки, так это отсутствие книг нашего века. Может быть, не самой старой хронологически, но самой современной в смысле поэтики книгой, кроме Малларме, оказалось издание 1869 года (если не ошибаюсь — третье) «Цветов зла» Бодлера.
Но поскольку в годы своей юности я больше увлекался модернистской литературой (Пруст, Джойс и Кафка, Анри Мишо, Лоренс Даррел и Бродский), предмодернизм библиотеки пришелся мне по вкусу — в «Оленях» я узнал и полюбил настоящую классику.
Впрочем, большинство книг совсем не были художественными. Была хорошая подборка исторических сочинений — от старых греческих и римских историков через Мишле и Гиббона до Шпенглера, а также множество книг по генеалогии, геральдике. Были и другие, странные для моего тогдашнего вкуса сочинения — вроде мемуаров дипломатов, книг по военной истории и стратегии, дневников путешественников и естествоиспытателей.
Ничуть не меньше последних меня интересовали философские сочинения — от Платона и Аристотеля (во французских переводах) до Кроче и Бергсона, которые, боюсь соврать, были самыми современными авторами во всей библиотеке. А к философам я бы прибавил и моралистов (если их вообще можно отделить друг от друга) — от Эпиктета, Сенеки, Марка Аврелия и святого Августина через Монтеня и до «Дневника» Амьеля.
Несколько недель я просто разбирал и разглядывал книги, лишь изредка принимаясь их читать. Но когда, наконец-то, привел библиотеку в порядок, крепко засел за чтение. Поначалу без определенного выбора, следуя неясным импульсам какой-то странной логики, я переходил от одной книги к другой, а от нее — к третьей. Не всегда я дочитывал их до конца, порой просматривая лишь некоторые отрывки, которые, в свою очередь, заставляли меня брать следующую книгу. Повинуясь каким-то причудливым ассоциациям, я читал книги этой бесценной библиотеки — одну за другой, одну через другую, одну в другой.
Позже я начал читать более системно, целенаправленно, не говоря уже о том, что ощутил и сладость перечитывания — когда вдруг открываешь неизвестные и неожиданные глубины в уже прочитанных когда-то книгах.
Определенные часы дня, разные сезоны года и мои собственные различные настроения заставляли меня снова и снова брать эти, уже прочитанные, книги, чтобы еще раз насладиться знакомым отрывком или любимым местом в книге, раскрывавшими передо мной все новые и новые оттенки смысла.
Здесь, в заповеднике, как мне кажется, я по-настоящему научился читать.
Наше время — в плену скоростей, и все мы живем как бы в «шоке перед будущим», о котором писал Тоффлер, в лихорадочном ритме устремляясь вперед — все быстрее, быстрее, еще головокружительнее и быстрее. Вот так же быстро, наспех, мы и читаем.
Один из моих учителей английского говорил нам о технике close reading, но в школе, буквально «проскакивая» всех авторов и их произведения, мы не в состоянии научиться читать внимательно, потому что читаем «по верхам», лишь бы усвоить побольше знаний. А это, в общем-то, и не чтение. Нужно читать медленно, читать сосредоточенно.
Мы навязываем книгам быстрый темп своей жизни, не вслушиваясь в их голос, мелодию и ритм. А ведь у каждой книги — они свои. Но у нас не остается времени почувствовать это, и не только почувствовать, но и подчиниться этому голосу, этому ритму.
В заповеднике, где время шло совсем неспешно, я смог открыть для себя прелесть медленного времени и медленного, спокойного чтения, времени, когда полностью можешь подчиниться внутреннему ритму «другой стихии» — природы и книг.
Хотя и осенью и зимой я продолжал свои ежедневные прогулки (даже в непогоду, в дождь и снег, бурю и метель) и частенько помогал старикам в их повседневной и нескончаемой работе по хозяйству (она тоже подчинялась этому естественному, природному ритму, а вовсе не внешним требованиям соблюдения скорости или сроков), все же большую часть времени я читал. Читал часами — сидя за столом, в кресле библиотеки или лежа у себя в комнате. Летом чтение продолжалось на природе, я валялся в тени жаркими днями — летом, лежал на солнцепеке где-нибудь на поляне — весной и осенью. И читал, читал до самозабвения, как, наверное, и следует читать — полностью утонув во времени книги, в ее мире.
А в самом деле, как плохо и как бездарно мы читаем, скользя по поверхности слов, не умея докопаться до истинного смысла, скрытого в каждой книге, до сложности образов и тайн настроений — не в силах утонуть в произведении, погружаясь в себя.
Но не только искусство медленного чтения я постиг в «Оленях». Постепенно меня увлек и перевод (если вообще его можно назвать другим искусством, потому что, в сущности, перевод и есть самое медленное и самое внимательное чтение).
Я привык каждый день часа по четыре минимум (а когда увлекался — то и по десять, что случалось нередко) сидеть за столом, погрузившись в перевод. Сначала просто хотелось читать по-болгарски понравившиеся мне стихи или отрывки прозы, но потом я понял, что меня увлекает само это занятие, нужное, видимо, не только потому, что искушало меня как, скажем, творческая задача или упражнение для интеллекта, но и потому, что в условиях полного исчезновения времени в заповеднике оно вносило в мою жизнь необходимый ритм и сосредоточенную обязательность, не дававшую мне совсем расслабиться. Ведь сколь сладостным ни бывает порой безделье, оно не может быть способом существования человека.
В марте зима отступила, а в апреле весна уже праздновала свою победу. На высоких северо-западных склонах еще лежал снег, в темных сосновых лесах на севере медленно таяли под ледяным настом сугробы, а лиственные леса на юге уже грелись под солнцем. В садах вокруг дворца бушевали зеленые костры. Желтым, алым, розовым и синим цветом переливались кусты и цветы, по траве, по нагретой солнцем земле и по камням засновали очнувшиеся от зимней спячки божьи твари. Хрустальный воздух звонко и радостно дрожал от торжествующего гимна птиц и насекомых, от невидимых ручьев, которые перескакивали с камня на камень, спускаясь по склонам к долине, проснувшейся после зимнего сна.
Я уже вжился в ритм этой природной жизни, помогал старикам, читал, совершал всё более длительные прогулки. И совсем не думал о том, что когда-нибудь мне придется уходить отсюда. Что-то глубоко внутри меня явно решило задержаться подольше в этом уединенном покое. Но с наступлением весны мои прогулки становились все продолжительнее, пока я не догадался, что, в сущности, просто пытаюсь найти выход из этого отрешенного от людей другого мира, в который я попал неизвестно как.
И вот однажды я решил — нет, не уходить, — а лишь поискать дорогу, по которой мог бы уйти отсюда. И, естественно, выбрал путь, по которому прибыл сюда. Не раз и осенью, и зимой я часами шагал по этой дороге, но не было и намека на близкий выход, нужно было, очевидно, идти еще дальше. Поэтому я стал готовиться к более серьезному путешествию. Набил рюкзак продуктами на несколько дней, взял спальный мешок со склада в сторожке и в одно прекрасное раннее утро отправился в путь. Мне не хотелось, чтобы мои добрые старики подумали, что я ухожу насовсем, поэтому сказал им, что иду в горы на экскурсию. И пошел по дороге на запад, потом свернул и через сосновый лес, обойдя дворец с севера, вышел на восток.
