Я прекрасно понимал, что не обладаю качествами, которые сделали моего отца блестящим хирургом, но хирургия вовсе не привлекала меня, я вообще не испытывал ни малейшего интереса к медицине, хотя порой и брался читать сложные медицинские книги отца, а он интересовался не только хирургией и собрал довольно солидную библиотеку медицинской литературы. То, что хоть немного нравилось мне в медицине, были книги Фрейда и Юнга, работы по психиатрии и истории медицины. Но все это вряд ли можно было назвать медициной.

С гораздо большим интересом я погружался в мамины книги по архитектуре (а она унаследовала и богатую библиотеку деда), но никогда не загорался идеей стать архитектором, возможно, потому, что был напрочь лишен способности к рисованию, да и черчение не слишком привлекало меня, а какая без этого архитектура?

В итоге я понял, что не смогу унаследовать профессии своих родителей. Поняли это и они, не проявив при этом досадной настойчивости, как другие родители, мечтающие о том, чтобы дети непременно пошли по их стопам.

Точные науки вообще меня не привлекали, хотя я добросовестно учился. Правда, я с интересом читал работы Фреге и Эйнштейна, Витгенштейна и Гёделя, Рассела и Уайтхеда, Карнапа и Койре^[16], но это были, скорее, труды по философии, а вовсе не по математике или физике.

Из всего этого можно бы сделать вывод, что я увлекаюсь философией. Я действительно больше всего читал именно книги по философии. Но философия нравилась мне, скорее, как объект для чтения. А вовсе не будущая профессия. Да и вообще — есть ли такая профессия — философ? Разве что — «деревянный»^[17]. К тому же мне кажется, что в философии уже давным-давно всё сказано и время больших философов прошло. Я небольшой специалист по системам, но уверен, что вообще не стоит браться за философию, если у тебя нет амбиций на уровне Канта или Гегеля.

Нет, я вовсе не страдаю грандоманией, но думаю, что если человек начинает какое-то дело, в его ранце непременно должен лежать пресловутый «маршальский жезл». А по-моему, время маршалов в философии давно миновало.

Разумеется, я, как и все мои сверстники, переболел многими новыми увлечениями. Люблю до сих пор и даже собрал приличную фонотеку с мелодиями почти всех идолов нашего времени — от «Битлз» до Майкла Джексона. Но — и думаю «слава богу» — никогда не сходил с ума от кого-то из них, да и вообще от всей этой музыки. Правда, несколько лет, еще ребенком, ходил на уроки музыки (по тогдашней моде, принятой в «интеллигентных» семьях), но музыка меня не захватила. Точнее, так: именно потому, что полюбил музыку по-настоящему, я и отказался играть на пианино. Какой смысл — вместо того, чтобы слушать музыку, пытаться ее сыграть, а я явно не был рожден, чтобы стать виртуозом — подобные таланты проявляются еще в самом раннем детстве.

Впрочем, было кое-что, за что я благодарен своим родителям — они научили меня любить и музыку, и живопись, и театр, вообще искусство.

Нельзя сказать, чтобы я был завсегдатаем концертов, выставок или театральных премьер (за границей, где мы жили, культурная жизнь не была слишком богатой или разнообразной), но родители посещали их довольно часто и уже с моих ранних лет брали меня с собой. И когда каждое лето, возвращаясь в отпуск на родину, мы пересекали всю Европу в рамках своего рода «образовательного» турне, не оставалось ни одного известного музея или галереи, где бы мы ни побывали. Вряд ли они делали это только ради моего образования, они и сами любили искусство. Хотя и по-разному или — точнее — не любили его по-разному, а по-разному выражали свой интерес.

От матери я унаследовал широту интересов в искусстве (в том числе и любовь к книгам по искусству), а от отца — молчаливость и даже легкое презрение к нему. Разумеется, я вполне мог рассуждать об искусстве (и, думаю, не хуже иных искусствоведов), просто я презирал это занятие. Мне казалось, что оно оскорбляет искусство. А что касается «рассуждать» — у меня просто не было влечения к этому, хотя мои учителя литературы утверждали, что у меня есть литературные способности. Но чтобы стать писателем, нужно, я думаю, обладать известной долей цинизма, чего у меня, естественно, не было. Мне нравилось существовать в окружении искусства, а отнюдь не творить его самому. Если бы мне довелось оказаться в более ранней эпохе и принадлежать к привилегированному сословию, я бы жил, наверное, ничего не делая, окруженный искусством, и просто наслаждался dolce far niente (сладким ничегонеделанием). Но в наше время такой профессии нет, даже миллионеры не могут позволить себе этого.

В сущности, больше всего я люблю книги, хотя я вовсе не книжный червь, не «ботаник», даже внешне я совсем другой (и, скорее, мог бы сойти за спортсмена), но я действительно люблю одиночество наедине с книгой, мне всегда нравилось сидеть дома и читать. Французская, потом местная русская школа помогли мне сродниться с литературой на этих иностранных языках. Дома я пошел в английскую гимназию. И я читал, читал, как уже говорил, абсолютно бессистемно. Так что широкой культурой я обделен не был, но так и не смог выбрать, куда, в какой институт пойти дальше, что в мои последние годы в гимназии очень беспокоило маму, но совсем не тревожило меня.

И все же выбор, который я сделал — история, — не был случайным: точные науки я не любил, филология тоже была «не моё», да и искусством заниматься я вовсе не собирался. Может быть, не живи мы за границей, я бы выбрал географию. Но какой смысл читать книги о странах, чтобы их узнать — надо путешествовать. А путешествовать в другие времена невозможно, ведь еще так и не изобретена машина времени Уэллса. Но зато можно стать «аргонавтом хроноса», можно исходить с Броделем все Средиземноморье, с Моммзеном и Ранке — античность, с Боклем — Англию, с Мишле и Матье или с Токвилем и Фюре^[18] — разгадать тайны французской революции.

Да и весь мой скромный жизненный опыт подталкивал меня к истории. Я жил — и в той средиземноморской стране, и на родине — в двух различных мирах, видел и иные страны, а в истории все они существовали вроде бы одновременно. Я был свидетелем того, как низвергались государства и режимы, как во имя идеологии и религии, ради жизненного успеха, ради национальных и личных амбиций и бог знает чего еще, люди уничтожали друг друга. И кто в этом виноват — сами люди, их «природа», или условия жизни, предрассудки, история, судьба? Так что я не слишком любил людей и сотворенную ими историю. Наверное поэтому меня влекла не человеческая толпа, а уединение.

Вообще-то нельзя сказать, что я ненавижу людей. Не люблю лишь тех, кто потерял свой человеческий облик, даже не осознавая этого. А таких (к сожалению) большинство — может быть, поэтому я и сбежал от историй в Историю, которая, по сути, то же самое, только записанное словами. Но вот вопрос — действительно ли та же самая? Разве все записанные истории не являются всего лишь вакханалией воображения их интерпретаторов, охваченных желанием достичь чего-то иного, что им неподвластно, или мечтой о наведении порядка и насаждении смысла там, где их нет и в помине?

Наверное, эти мысли, обобщающие мой житейский опыт, и привели меня на исторический факультет. Но — и когда я делал свой выбор, и когда учился — я не думал делать из этого профессию, да и вообще не помышлял об этом. А когда встретил Елену, то понял: всё, что мы пережили с нею, гораздо важнее истории. Но еще более отчетливо осознал это, когда потерял ее и когда был в «Оленях». Просто я понял, что человек не может жить вечно — ни с любой из Елен, ни в отшельничестве. Он не в силах спрятаться от истории своего времени, даже если самое страстное его желание (по крайней мере, для таких, как я) — сбежать от нее.

Конечно же, я был абсолютно уверен, что в конце концов приму предложение профессора. Но знал также и то, что ни искусство, ни история не могут завладеть человеком, потерпевшим крушение в жизни. Потому что я не чувствовал, что живу полноценной жизнью. Хотя моя боль постепенно уходила, я не чувствовал себя целым.