— Репрессированные? Да-да, мы сейчас перестраиваем экспозицию. — Заведующая районным музеем, полная женщина в очках, подвела меня к стенду. — Вот, пожалуйста: Шугай Семен Петрович. Комиссар партизанского отряда. Чекист, ликвидировал банды в уезде. Организовал коммуну в Красном Яру, сейчас этого хутора уже нет, потом — колхоз «Искра» в Петровке, нынешнее Революционное. Затем возглавлял райком — до самого ареста. Говорят, обвинили в троцкизме …

С фотографии на меня смотрел человек с узким скуластым лицом, в фуражке со звездочкой. Взгляд упрямый, пожалуй, даже злой. Правая бровь рассечена глубоким шрамом. В конце пояснительного текста свежей тушью блестели две фразы: «Пал жертвой незаконных репрессий. Реабилитирован посмертно».

— Мы дату смерти исправили. Раньше стояло «1936». Знаете, на всякий случай … Чтобы не возникало лишних вопросов … У меня к вам огромная просьба: если найдете в архиве приговор по его делу — пришлите нам фотокопию. Девять на двенадцать — тут как раз место есть. Я ведь никогда в архивах не работала, а вы все-таки историк, специалист. Да и музеем я по совместительству заведую. А с меня все только требуют — райком, областной музей …

— Обязательно постараюсь. Правда, областной архив сильно пострадал в войну. Стоило бы расспросить старожилов …

— Да-да, вы обратитесь в Революционном к Михайлову Лукьяну Филипповичу. Клара Сергеевна — она до меня тут работала — очень его ценит. Я бы вас к ней направила, но она в больнице.

— Шугай? Да это самый ирод был! Собрал сход и говорит: «А ну, гады, записывайтесь в колхоз, не то церковь закрою и базар!». А комсомольцы уж на колокольню взобрались и давай колокола сбрасывать. Пятнадцать семей в Сибирь загнал, да еще столько же разбежалось. В него и стреляли, и поджечь хотели. До бунта дошло бы, если б не забрали Семку этого в район. А в тридцать втором что творил! Дворы обходил, хлеб до зернышка выгребал. Люди в кукол зерно зашивали — и там находил. Я вам, говорит, суки, светлую колхозную жизнь построил, а вы только красть умеете? Через пять лет разоблачили его-таки. Великий Сталин все видел, только не мог сразу до всех врагов добраться …

— Ну зачем же так, Лукьян Филиппович? Ведь с Шугаем без вины расправились: в троцкисты записали …

— А что его записывать, коли он троцкист и был! Коммуна его красноярская знаешь, как называлась? Имени вождя мировой революции товарища Троцкого! У нас корова забрела на коммунарский луг — коммунары ее к себе в хлев. Отец пошел Шугаю жаловаться, а тот ему наган в рот сунул, да матюком, матюком! Потом, правда, … в двадцать девятом, что ли … ну, до коллективизации еще, от вождя своего отрекся и портрет выбросил. Для конспирации, ясное дело …

От деда Лукьяна я вышел поздно. Долго ждал последнего автобуса, не дождался и пошел полями напрямик к трассе. Думалось, так даже лучше, попаду сразу в областной центр. Но … сбился с дороги, долго обходил то лес, то заболоченную балку. Вышел к шоссе, когда уже темнело. Три машины подряд пронеслись мимо. Безлюдье навевало жутковатые мысли. Вспоминались слова Лукьяна Филипповича: «Порядка нет … Страх, что творят, и все от безделья да от пьянки. В прошлом месяце у хуторского пруда труп нашли — ножом изрезан, будто из него нарочно кровь выпускали». Вспомнив древнюю мудрость — «Дорогу осилит идущий», я зашагал по направлению к городу, хотя до того было километров сорок.

И тут позади натужно загудел мотор. Я оглянулся. Видавший виды грузовичок одолевал подъем. На мою поднятую руку шофер отреагировал довольно быстро. Машина остановилась, из кабины выглянул краснолицый расхристанный здоровяк. На волосатой груди поблескивал амулетик в виде адамовой головы.

— Что, в город пробираешься? Залезай, пока я добрый!

— Геолог, что ли? — спросил он уже в кабине, окинув взглядом мою штормовку и джинсы.

— Да нет, историк. Стираю белые пятна …

— Тоже мне работа! Что с пятнами, что без пятен — за колбасой в город ездили и ездить будем. Мертвым, говорят, гнить, а живым жить.

— Ну не говорите. Если с мертвыми не разобраться, они, бывает, живых кусать начинают.

— Это верно! Еще и как кусают! — обернувшись ко мне, он расхохотался. Я невольно отшатнулся: клыки шофера были … раза в три больше остальных зубов.

— Смотри не выпади! А еще ученый, — шофер вынул изо рта пластмассовый протез. — На базаре купил. Что значит — деловые люди: спрос на лету ловят.

Неожиданно грузовик свернул с шоссе.

— Кореши у меня тут. Товар завезти обещал.

Грузовичок проехал мимо полуразрушенного хутора, запетлял среди холмов и, наконец, остановился у заросшего густым лесом оврага. Шофер просигналил дважды.

— Вылезай, отъездился! — внезапный грубый толчок выбросил меня из кабины.

Поднявшись, я увидел, что из оврага вышли двое: крепкого сложения бородач в картузе и пестрой рубахе навыпуск и полный, холеный тип в темной тройке, при «бабочке» и с золотой часовой цепочкой.

— Принимай товар, Евграфыч! — шофер стал у меня за спиной, отрезая пути к бегству.

— Да ты не бойся, — степенно и даже ласково проговорил бородатый. — Думаешь, мы разбойники какие? На троих один обрез — так, для самозащиты. Кооператив у нас, «Комарик» называется. Мы и на регистрацию подавали. А бюрократы чертовы талдычат: нет-де вас на этом свете, нигде не прописаны.

— Зато зарплату начислять тем, кого ни на каком свете никогда не было — пожалуйста, — возмущенно добавил щеголь с «бабочкой».

— И промысел наш в запрещенных не числится, — продолжал бородач. — А что не запрещено, то можно.

— Что запрещено, тоже можно. Если бабки есть, — гоготнул шофер.

— Пошли, посмотришь наше производство, — бородач увлек меня к оврагу.

По мере того, как мы спускались узкой тропинкой, снизу все громче доносилось бульканье, шипенье и стук.

— Я вас в Петровке заметил, — сказал щеголь. — Вот вы историк — знаете, кто первый колхоз там организовал? Пантелеймон Евграфыч!

— А Семка Шугай его разогнал, — подхватил бородатый, — лжеколхоз, мол, одни мироеды в правлении. Феоктист Матвеич, — он кивнул на своего спутника, — тот не такие дела проворачивал. Магазин, ресторан, две артели … Чуть не все губернское начальство купил.

На дне оврага горел костер. Изнутри землянки, вырытой в стене яра, виднелся какой-то замысловатый аппарат. Он и производил слышанный мною шум. У костра сидела пышноволосая накрашенная девица в белой блузке и черной юбке.

— Вот, знакомься: Нинка-Картинка.

— Кому Нинка, а кому шарфюрер СС, — девица набросила черный китель и игриво повела плечами, демонстрируя повязку со свастикой.

Да что же это? Кто они такие? Сумасшедшие? Глупые шутники? Шутить у нас умеют над чем угодно …

Неожиданно тяжелые лапы шофера легли мне на плечи, и в следующий момент мои руки оказались прижатыми к земле, а бородатый Евграфыч уселся на ноги.

— Для нашего фирменного напитка сырье добывать не просто, — поучительно произнес щеголь, — люди нынче колются, пьют всякую гадость … А вот вы, сразу видно, человек интеллигентный. Ниночка, приступай.

— Все Ниночка, да Ниночка — и валюту добывай, и клиентов ищи, и сырье собирай … Скотину резать, между прочим, мужская работа.

— У тебя, Картиночка ты наша, аккуратнее получается.

Какое-то оцепенение завладело мною. Хотел крикнуть, рвануться — и не мог, словно в тяжелом сне. Нинка повязала клеенчатый передник, пододвинула ко мне объемистую бутыль, вынула из кармана кителя блестящий скальпель …

Откуда-то сверху, словно гром с неба, ударил выстрел, и краснорожий шофер без звука свалился на бок, задев меня коленом по лицу.

— Уматывайте, паразиты, пока целы!

На склоне оврага стоял высокий худой человек в шинели и фуражке, с револьвером в руке.

— Не больно командуй, начальник! Второй раз не расстреляешь!

— А на вас, гадов, у меня серебряные пули имеются, — человек в шинели прикинул на руке горстку патронов и повернул барабан. Не сговариваясь, вся троица рванула вглубь леса.