Однако дон Микелетто первым заговорил с ним. На следующий день рано утром он появился в лавке, которая находилась под присмотром Никколо, Жоана и подмастерья. Увидев Микеля, Жоан повернулся к нему спиной, не желая здороваться, но капитан взял его за руку и подтолкнул к малому залу, пояснив:

– Мне нужно поговорить с тобой. – И, повернувшись к Никколо, наблюдавшему за ними, сказал: – Велите одной из служанок принести нам бутылку вина и стаканы. Пожалуйста.

Несколько секунд, не двигаясь с места, Никколо смотрел на них своими проницательными черными глазами. Он не привык к тому, чтобы ему отдавали подобные приказания. Однако он решил подчиниться, потому что Микель Корелья покровительствовал ему лично, его двоюродному брату и всей колонии флорентийских беженцев с момента их прибытия в Рим. Жоан не поделился с ним своим несчастьем – тем, что случилось после похищения Рамона, но он был свидетелем переполоха в доме и сделал свои выводы относительно того, что могло произойти. Никколо очень сожалел о случившемся и сказал себе, что момент для проявления строптивости был неподходящим.

– Я не пью вина в такую рань, – возразил книготорговец.

– Ну, значит, сегодня тебе придется это сделать. Как она? – спросил Микель, усаживаясь напротив Жоана.

– Плохо, очень плохо.

Когда появилась служанка с вином и стаканами, дон Микелетто сказал ей, чтобы она никого не впускала в зал, а потом обратился к Жоану:

– Расскажи мне все. Тебе будет очень тяжело это сделать, но как бы жестоко это ни было, уверяю тебя, что я видел вещи и похуже.

Жоан колебался, но, понимая, что ему необходимо развязать узел, в который завязалось его сердце, начал рассказывать о том, что произошло. Сначала он говорил медленно, как бы спотыкаясь на каждом слове, а потом быстро-быстро и, дойдя до того момента, когда увели Анну, разрыдался. Микель пребывал в молчании, внимательно слушал, не перебивая и кивая время от времени в знак того, что все понимает. Когда рассказ был закончен, спросил:

– И что ты теперь намерен делать?

Жоан пожал плечами, его глаза были влажными от слез. Микель смотрел на него некоторое время и, привстав со стула, чтобы положить руки на плечи своего друга, резко встряхнул его.

– Что ты будешь делать, я спрашиваю?! – крикнул он. Глаза валенсийца метали молнии.

Каталонец почувствовал себя сосудом, который резко встряхнули и в чреве которого всколыхнулся такой горький осадок, что все его благородные мысли посвятить свою жизнь исключительно любви мгновенно улетучились, и он скорее изрыгнул из себя, чем ответил:

– Я убью его!

– Что ты сказал?

– Я убью его. – Рыдания Жоана перешли в холодную ярость. – Рано или поздно я убью его! Несмотря на то что вы всячески будете препятствовать этому.

– Препятствовать этому? – повторил Микель. – А почему ты решил, что я этого хочу?

– Потому что дон Микелетто – это сторожевой пес Борджиа. Вы для этого пришли, так ведь? Вытрясти из меня душу, чтобы узнать, в действительности ли я могу представлять опасность для вашего хозяина? Я прав? А сейчас, когда вы удостоверились в этом, что будете делать? Убьете меня, как несчастного секретаря кардинала Сфорцы?

– Мне очень жаль, Жоан, потому что я исключительно высоко ценю тебя, но это мой долг.

Владелец книжной лавки пристально посмотрел в глаза ватиканскому капитану и положил руку на рукоятку своего кинжала. Он не позволит застать себя врасплох, но дорого продаст свою жизнь.

Санча Арагонская высоко ценила и восхищалась своей свекровью графиней Ванноццой деи Каттанеи, которая на протяжении долгих лет была любовницей Папы. В те времена он был всего лишь кардиналом Родриго де Борджиа. Санча с радостью поспешила на ужин, который та давала в честь своих сыновей. Семья чествовала Хуана и Цезаря Борджиа, отправлявшихся в Неаполь, чтобы от имени Папы облечь дядю Санчи властью в качестве нового короля.

Несмотря на ходившие по Риму слухи об отношениях Санчи со всеми тремя сыновьями Ванноццы, последняя делала вид, что ничего не знает, и принимала Санчу с большой теплотой. Возможно, это происходило потому, думала княгиня, что ее свекровь, достигнув пятидесяти пяти блистательных лет, как и она сама, познала много радостей жизни. Она родила четверых детей Папе Александру, а до этого была любовницей кардинала Делла Ровере, злостного врага понтифика, чья ненависть к Папе оказалась такой всепоглощающей, что это, по всей вероятности, и послужило причиной того, что графиня оставила кардинала и проявила благосклонность к Папе. С другой стороны, графиня, несмотря на свои интрижки с разными кардиналами, всегда официально была замужем. Вот и теперь ее четвертый муж, человек приятной наружности, обходительный и улыбчивый, к тому же на несколько лет моложе графини, официально сопровождал Ванноццу на званом ужине.

Тот вечер в конце весны обещал быть длинным и исключительно приятным, и Ванноцца решила накрыть стол для ужина в дворцовом саду, откуда за цветущими розовыми кустами открывался отличный вид на обширные плантации виноградников, являвшихся ее собственностью.

Огромный стол был накрыт дорогими, прошитыми кружевами льняными скатертями из Фландрии и украшен цветочными гирляндами. Посуда и бокалы из венецианского стекла, золотые приборы, серебряные канделябры, которые должны были зажечь после того, как приглашенные насладятся заходом солнца, – все это свидетельствовало о роскоши и богатстве.

Санча с удовольствием оглядела Ванноццу, которая была просто ослепительна. Волосы ее были аккуратно уложены в элегантный пучок, обрамленный светлыми кудрями. Санча подумала, что графине ни за что не дашь даже пятидесяти лет. Для нее Ванноцца была примером, образцом для подражания. Вместе с Санчей на ужин были приглашены ее золовка Лукреция Борджиа и подруга Джулия Фарнезио, нынешняя любовница понтифика. Княгиня прекрасно знала, что в Риме их звали тремя ватиканскими самками.

К ужину также ждали двух кардиналов: Хуана Борджиа Ланцоль, двоюродного брата сыновей Ванноццы, и Алехандро де Фарнезио, которого в Риме звали «юбочным кардиналом», в силу того что он удостоился кардинальского титула, не будучи даже священнослужителем, исключительно благодаря близким отношениям его сестры Джулии Прекрасной с Папой.

Когда прибыл последний из приглашенных, музыканты начали играть и Ванноцца указала каждому его место за столом. Слуги подали посуду из позолоченного серебра, наполненную водой с лепестками роз для омовения рук. Затем были поданы серебряные подносы с куропатками и обжаренными до золотистой корочки фазанами, и, пока одни из слуг споро разделывали птиц, другие обносили приглашенных изящными серебряными соусниками в форме лодочек с зажженными свечами, в которых были различные соусы, соль и специи. Вино было произведено на виноградниках Ванноццы, и, когда наступил подходящий момент, хозяйка провозгласила тост в честь своего сына.

– Этот тост я поднимаю в честь моего сына Хуана, который в возрасте двадцати одного года уже был удостоен титула герцога Гандийского и верховного главнокомандующего войск Ватикана, и в то же время привлекательного мужчины, чья славная неукротимая мужская мощь является предметом пересудов и восхищения самых красивых дам Рима. – Она дождалась, пока стихнут смешки, причиной которых послужил ее комментарий. – Через пару дней он отбудет в Неаполь, где король Федерико пожалует ему титулы герцога Беневенто, Понтекорво и Террачина.

– И прилагающиеся к ним доходы! – добавил кардинал Фарнезио, вызвав этим замечанием новые смешки.

После того как все выпили за него, Хуан Борджиа, одетый по обыкновению в одежды из черного шелка, поднялся. Под камзолом виднелась вышитая белая рубашка, а на груди блестел золотой шейный отличительный знак. Он не снимал перчаток и не отстегивал шпаги на поясе, а голову его покрывала огромная шляпа из такого же черного шелка с золотым медальоном. Его волчье лицо украшали ухоженная бородка и самодовольная улыбка. Хуан поднял свой бокал и произнес тост в честь своего брата Цезаря.