И разгружать-то нас принялись так аккуратно. Как говорится, слету, сходу. Только пришвартовались, они, местные грузчики, уже крышки трюмов тормошат – открывают, стрелы – краны разворачивают. Такую оперативность только в Сингапуре видел. Там тоже – не успеваешь еще якорь бросить на рейде, они уже «кошками» за борт цепляются. И вот уже – на палубе, вот уже пошла без проволочек работа. Два-три часа и «сматывай удочки». И – полный вперед!

Да дайте наконец свободу русскому человеку! Разве мы не умели хорошо трудиться? Умели. Да еще как! Все развращено, все испохаблено партократами-бюрократами.

И опять – кто от вахты свободен – бежим в город. Кому надо и не надо. Шагаем и – никаких пропусков. Как белые люди.

– Как легко шагается! – говорит доктор.

– Да, как легко.

Добираемся до центральных улиц. Национальные флаги, флажки, пестрота витрин, реклам. Все как на Западе, все как в «цивилизованном мире». Ягоды, овощи, фрукты – в изобилии выставлены в ящиках прямо на тротуаре, так и лезут в глаза. Покупай, бери, сколько душа желает. Все движется, кружится, но неспешно, неторопливо. Этакая сытость, довольство, благочинность.

Да что-то не радуется душа. Не свое, не наше, не родное.

Холодноватые лица, мешковатые, как и у немцев, одежды, и много некрасивых женщин. Это тебе не Монтевидео, не Сантус и даже не Буэнос-Айрес.

Но! Героем, настоящим героем дня, стал сегодня камбузник, который мечтает жениться на балерине. Купил «Форд» – цвета морской волны, правда, подержанный – в какой-то чердачной пыли, но всего за 350 гульденов.

И «толпа», возвратясь из города, толпится вокруг автомобиля, щелкает языками, заглядывает в салон машины, крутит головами, хлопает владельца по плечам, жмет руку.

– Теперь человеком стал!

«Форд» поднимают на борт, ставят возле пятого трюма. Камбузник садится за руль, нажимает на сигнал, на педали, поглаживает рычаги и рычажки. Набегают механики, лезут под капот, пинают колеса, опять щелканье языков. О-о! Классная машина.

– Теперь человеком стал. Теперь-то уж.

23

Час двадцать ночи. Только что пришли в Бремен, стали в док под разгрузку. Час тридцать. Мелодично звенят на башне бременские куранты.

А он сидит в кресле – понурый, задумчивый, расстроенный. Слабым огнем горит ночник. В каюте неуютно как-то, полумрак. Что-то подозреваю." неладно у человека.

– Пойдем, – говорю, – утром в город.

– Какой город, надо отпрашиваться, а тут и так бочки катят.

– Кто катит?

– Да кто? Второй механик. Сегодня на разводе спустил на нас собак, орал – то не так, это не так. Чай, видите ли, ушли пить на целых сорок минут в рабочее время. Мы только и отлучились на пять минут всего. А он проснулся и звонит деду: целых сорок минут Иваныч отсутствует. Я заткнул ему горло, а что терять? Что молчать? На переходах сам спит в Центральном посту. Проходишь мимо, заглянешь через стекло, а он похрапывает в кресле. А потом шпионит да докладывать бегает к первому. Спишусь я. Вот придем из рейса, пойду в кадры, попрошусь на другой пароход. Заметили, наверное, обстановка в этом рейсе нервозная. Какая перестройка! Все боятся. Раньше было – на собраниях и то и это. Говорили, обсуждали открыто. Сейчас предупредили – писатель с нами! Как-то работаем на корме. Анатолий Иванович варит. А второй наблюдает с верхнего мостика – один глаз да кепочка торчит, целый час наблюдал из укрытия.

– Второй, я видел, баню себе варил. Сварил?

– Все сделал. Говорит, оформлю документально, что изготовил из своего материала.

– Он что выплавил его – свой материал!

– Наверно, «выплавил».

Проникаюсь и я грустным настроением Крикова. Рассказать бы ему о своих печальных проблемах. Да ладно, как-нибудь уж повременю, потерплю. Мне важно сейчас поглубже проникнуться пароходными заботами. Понимаю, что существует масса приемов избавиться от неугодного человека, поднявшего вдруг голос правды. Ну, например, написать характеристику в партком, где указать «склонен к употреблению спиртных напитков». Это можно вписать едва ли не каждому здоровому моряку. В той или иной мере многие употребляют, что тут ханжествовать! Или списать через поликлинику, через медкомиссию, где «задробят» по здоровью. Можно создать «мнение», устроить невыносимые условия жизни в экипаже.

Словно угадав мои мысли, электромех продолжает:

– Вот когда характеристику человеку станет гласно выдавать экипаж на общем собрании, а не келейно решать два-три человека, тогда дело как-то может измениться. Сколько опытных специалистов пострадали от произвола судовой администрации и работают сейчас, на берегу. Опытные боцмана, мотористы, электрики! Честный, работящий человек, видя несправедливость, а то и воровство, не может молчать. Например, артелка. Можно получать продуктов меньше, а разницу делить – тратить на приобретение барахла, содержание буфетчиц-любовниц. Культфондовские деньги тоже никто не контролирует. И находятся они в ведении первого, когда культфондом должен заниматься профсоюз. Спишусь я.

– Да ладно, Виктор Иванович, – говорю, – вот придем домой, а скоро будем дома, там все и обустроится. Понимаю, сам бывал в долгом рейсе – около шести месяцев кряду. И замётил, что к концу третьего атрофируются не только все мужские желания, но люди начинают катить друг на друга бочки. Это ж биологически объяснимо. Давайте о чем-нибудь веселеньком, отвлечемся. Мне вот недавно, еще до размолвки, начальник рации рассказал анекдот. Мореман вернулся после рейса домой, пошли с женой в ресторан. Там прилично врезали. Когда вышли из ресторана, он говорит: «Ну куда пойдем?» Она: «Пошли ко мне, у меня муж в море!»

– Да-а. А вот я расскажу не анекдот, а из жизни. Стояли мы в Ильичевске. С неделю. Ко многим приехали жены из Питера. Капитан вообще был сторонник того, чтоб жены приезжали, а не шастали моряки по девочкам ресторанным. Ну, значит, приехали. Многие пошли посидеть в ресторане вечерок. Пошел и я со своей подругой. Когда выпили, когда уж ресторан зашумел-загремел и дым коромыслом, гляжу с ближнего столика мигает мне одна. Ты, мол, брось ее, пошли со мной. «Брось» – это о моей жене. Жена, как всегда, мало что замечает вокруг себя. Но, гляжу, шеф-повар наш Вася клюнул, порулил к тому столику, к теткам. Я улучил момент, подошел к Васе, а надо сказать, мужик он в плечах, как шифоньер, морда – во! Здоровяк. Я и говорю ему: «Куда ты лезешь, к тебе жена должна подлететь не сегодня-завтра!» «Ниче, ниче!» – Вася уже на рогах. Пошел он, как бык на красную тряпку. «Ты ж, – говорю, подхватишь!» «Ниче, ниче!» – балдеет Вася. Ну проводил он одну, на пароходе, естественно, не ночевал. А на следующий день жена его прилетела. Все чин-чином пошло, как и всегда. Выстояли мы неделю, проводили жен домой, а сами снялись в Турцию. Через полтора суток стоим в первом турецком порту, грузимся. Тут и заваливает ко мне Вася: «Старик, однако, я подхватил. Потекло». Покажи, говорю. Гляжу, и верно потекло.

Он что ко мне пришел? Знал, что все друзья у меня доктора, сам кое-что кумекаю в медицине, а доктора на борту у нас не было. Медициной заведовал старпом. Идти к старпому – труба! Неизвестно, чем все кончится: либо домой отправят с попутным судном, либо запросят по радио рецепт лечения. А то, что от камбуза освободят и переведут в матросы, это как ясный день. Ну, говорю, допрыгался! Предупреждал же я! С женой-то спал? «Спал». Попробуем что-нибудь придумать. Но! Но никому ни слова. Жена, конечно, будет тебя пытать, отрицай все, не признавайся, вплоть до развода. Понял? Если хочешь меня не подвести и не было огласки. «Понял», – говорит. Рядом с нами еще стоял наш пароход. Пошел я туда. Там докторица была. Выложил ей, как на духу. Так и так, говорю, лекарство у нас есть, а как им пользоваться? Объяснила она все, дала ампулы, шприц. Уколы надо ставить. А у него обычно по вечерам толпа собиралась чай пить, травлю давать. Гони, говорю, придумай что-нибуть, притворись, но гони! И чтоб к моему приходу инструменты – шприц, иголки были приготовлены.