.Течет, колышется стадо. Ближе, ближе. Наяривает хромка брата. Разухабистая «подгорная» уступает дорогу медлительным и величавым, как сама степь, «Дунайским волнам». Коршун в небе висит. Тяжелая тень его крыла скользнула по щеке. Мне десять лет. Так мало. Всё впереди. «Проснись!» – слышу строгий, надтреснутый голос отца. – Давно ждешь?»

Давненько. Наверное, тридцать лет. Целую вечность.

1985 г.

РЕВУЩИЕ СОРОКОВЫЕ

Морские записки 88-го года

1

Мелко вибрирует стол, на котором пишу я в толстую тетрадку, а за иллюминатором ярко блестит майское солнышко, отражаясь в спокойной глади Финского залива. Идем! Точнее, пошли. Такое долгое начало и такой будничный выход в рейс. С полмесяца апреля жил я в гостинице порта, оформлял паспорт моряка, бегал по медкомиссиям, по культурным местам Питера, дал домой телеграмму, что, мол, вторично после Октября 17-го «взял Зимний дворец и почту с телеграфом». А моего парохода все не было: где-то через Атлантику он все шел и шел – через штормы и циклоны! – с грузом бразильского кофе.

Лишь в самый праздник – в день Первого мая, я нарисовался на его борту перед очами старпома в качестве дублера третьего механика. Старпом немало подивился моему появлению в праздничный день, бегло глянув в мои документы.

– Что торопитесь? Вся наша «толпа» по домам сейчас гуляет, на борту только вахта. И камбуз не работает!

– Надоело торчать в гостинице.

И в самом деле надоело. Где-то закрадывалась уже малодушная мысль: бросить все это к чертовой бабушке, эту немыслимую – то снег, то дождь – питерскую погоду, развернуть оглобли в свою Тюмень, в досточтимый Кармак с баней и огородом, с воробьями и сороками на развесистой черемухе. Нет, все-таки, решил я окончательно, надо перетерпеть, дождаться, поскольку умение ждать и терпеть – одно из главных качеств морехода. Эту грамматику я усвоил еще в прошлом рейсе на Камчатку и в страны Юго-Восточной Азии. Словом, сходил в кафедральный собор Александро-Невской лавры, не без суеверной надежды поставил по свечке Марии Великомученице Казанской и Святителю Николаю, который, как сказано в Священном Писании, покровительствует и оберегает не только тех, кто ходит по грешной земле, но и плавает в бурном море.

Зато вот сейчас рад своему положению, своей маленькой каюте, где мелко вибрирует стол, на котором пишу эти записки, где вчера сухими бубликами и водой из-под крана (которую, как потом узнал, «нельзя употреблять для питья») отмечал свой кровный праздник День печати. Заходил знакомиться и первый гость этой каюты – электромеханик Виктор Иванович Криков – чуть навеселе, но вполне корректный:

– Вы что в самом деле из Тюмени? И на море потянуло? Причем тут Тюмень и море?

– Ну как причем? – отвечал я, бодрясь, – Люблю море, приходилось в загранрейсы ходить, в Арктике бывал.

– Так Вы маринист, как Конецкий?

Только и ответил, что руками развел.

– Романтика, значит. Ладно, заходите ко мне потом, я много могу наговорить. Вам ведь с людьми положено побольше общаться, так я понимаю.

– Правильно понимаете.

Такой вот разговор произошел. И я интуитивно чувствовал, что много их, разговоров, еще предстоит – за долгий рейс – с этим электромехом.

А на «дворе», как когда-то говорил один знакомый морячок, «на улице» по прежнему прохладно. Солнце, правда, поярче и море из вчерашнего серо-стального, превратилось в голубоватое. Множество судов: попутные, встречные. Большая дорога! До Гамбурга – первого порта нашей загрузки, топать еще пару суток, то есть придем в ФРГ, к немцам, как раз девятого мая – в праздник нашей Победы. Первый помощник капитана, помполит Владимир Александрович Жданов рассуждает: как будем проводить этот праздник? Его обширная каюта недалеко от моей, встретились с ним в коридоре: «Будем завтра праздновать, восьмого, на переходе, а девятого, знаешь, немцам это как серпом». Словом, начались обычные рейсовые хлопоты, знакомые мне по прошлым рейсам. Рабочие стояния на вахтах, посещения кают-компании на завтраки, обеды, ужины. Вечером в салоне команды – кинофильм, их прихватили в рейс штук двадцать пять, маленькие мужские праздники в виде горячей самодельной сауны или радиограммы из дома.

Вот вчера вечером и была эта сауна – жаль, всего один веник на всех желающих! Но смотрели телепрограммы со шведских берегов, а утром проснулись в Датских проливах. «Сложная навигационная обстановка», – кучеряво выразился на ходовом мостике старпом. У него обычная ранняя старпомовская вахта, а у меня ежеутренняя потребность – подняться на мостик, повыспросить эту «обстановку», да поглазеть на забортные достопримечательности. Они таковы: множество белых океанских паромов, что курсируют, вероятно, между шведскими и датскими берегами, много островов, островков, на суше – селения, городки, заводские трубы. На одном из скалистых островков мерещится мне замок датского принца Гамлета. Волны в белых барашках, значит, волнение где-то три-четыре балла. Старпом говорит, что отдаст меня на попечение боцмана, чтоб на своей шкуре испытать, что такое настоящая флотская работа: не все же в каюте скрипеть!

– А то три месяца на борту – со скуки можно околеть. Какая у Вас специальность гражданская, жизненная, кроме, конечно, стишков и прочее.

– Сельский механизатор: тракторист, комбайнер и… прочее!

Про старпома Гунбина я слышал уже: серьезный, строгий мужчина, да и сам видел: сидит в каюте у себя книжками обложенный.

– Механизатор широкого профиля. Так, значит, и в машине можно поработать.

– В прошлом рейсе, – говорю, – отремонтировал движок рабочей шлюпки.

– О-о-о!

А у меня вертится в голове забавная рифма: Да, ни я – Дания.

2

Пьем чай у доктора Георгия Сафронова. Если помполит велит мне, чуть ли не в приказном порядке, утром в десять заходить к нему на кофе-тайм, как он называет, то у доктора после обеда можно погонять чаи с вареньем или карамельками. На стенке каюты у него, как и у меня, карта с обозначениями рейсов, то есть где он бывал.

– Ну вот Никарагуа, например, долго туда бегали. Общественно-политическая обстановка там сложная. Так говорит постоянно и президент Ортего. Все ходят – мужчины! – в униформе, с ружьями. А народ веселый, приветливый. Но в последнее время заметно тяготеют к американцам. К русским относятся все прохладнее. Требуют то, другое, как должное. Стояли как-то под погрузкой в одном небольшом порту-поселке. Всюду следы войны, взорванные суда. Один, кажется, наш танкер. Мы по два раза за день спускали водолазов – не «прицепили» ли ко днищу мину? Ну а так народ приветливый. Молодые женщины, девчата, ярко одетые, ходят-бродят по селению, завлекают клиентов. Стоят они, женщины, не дорого – от одного доллара. Клеятся к русским морякам и никак не понимают, почему наши так «холодны».

– Понимаю! – киваю я, откусывая конфетку.

– Люблю посмотреть культурные ценности, – продолжает, как бы спохватившись, доктор, – Тряпки, беготня за ними, все это не должно быть главным. А то есть такие морячки: двадцать лет проплавал, а спроси, что видел, кроме лавок ничего не назовет!

Ах доктор, доктор! – думаю про себя, – хороший ты мужик, а чего ж ты пропагандистскую лапшу мне на уши бесплатно вешаешь. Я и сам говорил когда-то о «культурных ценностях» таким же, как ты мореманам. А теперь, например, сам знаю, где в японском порту Кобе самые дешевые кроссовки, или, скажем, магнитофоны, в каком сингапурском магазине можно поторговаться, а в каком нет. Культурные ценности! Были бы деньги и время, хватило бы и на ценности, а то у русского торгового моряка – «в кармане вошь на аркане».