— Как мило со стороны твоей мамы, — сказал я. — А она сама принимает много таблеток?

— Очень много, кроме того, она хочет отправить меня на иглоукалывание.

— Для чего это?

— Чтобы помочь мне бросить курить. Сама дымит как печная труба, побывала уже у шести специалистов по иглоукалыванию, а теперь хочет направить к ним и меня.

— Ты часто общаешься со своей мамой?

— Встречаемся три раза в год — чем реже, тем лучше. Правда, она отдала мне свой старый плащ.

Я прочитал аннотацию витаминов для укрепления иммунитета в зимний период. «Вы будете здоровы и полны энергии целый год».

— Скажи от меня спасибо своей маме, — попросил я, но Ребекка ничего не ответила.

И снова я подумал о «Бесплодных» и еще о сидевшей напротив меня молчаливой женщине, о лотерейных билетах и о ремне из крокодиловой кожи, который прослужил бы мне до самой смерти.

— А ты, вообще, не бесплодна? — спросил я.

Такие вопросы нужно задавать как можно спокойней, как будто спрашиваешь: «Не знаете случайно, который час?» Вопрос должен ошарашивать собеседника и в то же время вызывать удивление: «И почему это раньше никто меня об этом не спрашивал?» — что-то вроде того. Для такого вопроса нужен само собой разумеющийся тон. Общение со мной строится на неопределенности. Словно торгуешься о чемодане, не зная, что в нем находится.

— Я бесплодна? Ну уж нет! — взвилась она. — Я сделала несколько абортов. Это самое лучшее доказательство, что я не бесплодна.

— Ага, отлично! — услышал я свой собственный голос.

* * *

В «Сент-Амбросии» народу оставалось все меньше и меньше. Нас бы тоже с удовольствием проводили, но мне нужно было дождаться Капано и мой лимузин.

— А почему у тебя было так много абортов? — поинтересовался я.

— Я небрежна.

— С мужчинами?

— Нет, с таблетками.

— Ах, ну да, конечно, я не понял.

Я сунул в рот оставшуюся шоколадку.

— А ты небрежен во всем?

В чем я был небрежен? В отношениях с людьми, еще, возможно, в отношениях с жизнью, моя жизнь — словно комната, которую я прибрал наспех, спустя рукава.

Я представил, что мне в будущем часто придется смотреть на эти руки-лопаты, даже когда они состарятся и станут еще уродливей; и в конце концов мне все же придется что-то о них сказать. Я был в здравом уме и твердой памяти, я полностью отдавал себе отчет в происходящем и очень хорошо знал, что важно, а что нет. Некрасивые руки — это важно.

Но и чеки со странными картинками тоже. Не просто обычные синие или зеленые, а с рыбками, ангелочками и кошками. Их можно заказать в банке всего за несколько долларов. Это показалось мне очень важным. Во всяком случае, меня это развеселило. Дней за десять до того, как я познакомился с Пустой Бочкой, я заказал себе бланки таких чеков. По пачке каждой серии. Когда я их заказывал, я был пьян, и когда через несколько дней их принесли (я сделал срочный заказ; если я что-нибудь заказываю, я всегда пишу «срочно»), я снова был пьян: от восторга, что теперь этих бланков мне хватит до конца моих дней. Теперь у меня появились бланки с мотоциклами, с птицами, с лошадьми, с героями комиксов. Их было столько, что мне пришлось освободить для них на кухне один из шкафчиков.

Я был счастлив. Когда моя жена вернулась домой, я распахнул дверцу кухонного шкафчика и воскликнул:

— Смотри, сколько их! Мне их хватит до конца моих дней!

— Ты чокнутый, — сказала она.

— Выходит, у тебя дома открытый камин? — спросила Ребекка.

Я кивнул:

— Моя жена во что бы то ни стало хотела иметь дом с открытым камином. Открытый камин был нашим главным критерием.

Ребекка улыбнулась и откинула волосы — с левой стороны на лбу у нее открылось целое созвездие мелких прыщиков.

Совершенство непривлекательно, по крайней мере, меня оно никогда не привлекало; привлекательно лишь совершенное наполовину: некая незавершенность, какой-нибудь, например, шрам. Совершенство абсолютно, поэтому по сути своей уже мертво.

— Да, — сказала Ребекка, — некоторые женщины от этого без ума, я имею в виду, от открытого камина.

«Витамин С, 60 мг», — прочитал я на своем подарке.

— Ребекка, сейчас не время рассуждать про открытые камины, давай лучше поговорим о тебе.

— Обо мне?

— Да. Расскажи мне лучше, как ты живешь.

* * *

Через несколько дней после того, как выяснилось, что мои начисления за первый квартал составили 137,54 гульдена, мне позвонил по телефону служащий банка. Он хотел побеседовать со мной о моей карточке «ВИЗА».

— Нельзя ли как-нибудь в другой раз? — попробовал отвертеться я. — У меня сейчас переговоры.

Но служащий компании «ВИЗА» был явно из породы тех людей, которые ни за что не отступятся, если им однажды удалось просунуть ногу в чуть приоткрывшуюся дверь.

— Когда я могу вам перезвонить, через час или предпочитаете в конце дня?

— Да нет, тогда давайте уж поговорим прямо сейчас, — сказал я.

— Можем ли мы помочь вам с вашими проблемами, господин Мельман?

Когда люди предлагают вам помочь с вашими проблемами, можете быть уверены, что вам грозит опасность.

— Помочь? Что вы хотите этим сказать? У меня все отлично.

— Меня зовут Стив Уильямс. Мы просмотрели операции по вашим счетам и обратили внимание, что уже почти три месяца вы ничего не платили. Как вы думаете, может ли такое быть?

Может ли такое быть? Что за вопрос? Разумеется, может. Больше того, так оно на самом деле и есть! Они это говорят нарочно, чтобы поиздеваться надо мной. Спрашивают, может ли такое быть, когда сами наверняка знают, что так оно и есть.

— Вероятно, так оно и есть, господин Уильямс, — ответил я, — вероятно, что так оно и есть. Я жду аванса.

— Вы сказали — аванса?

— Вернее, выплаты. Я писатель. Деньги могут прийти в любую минуту, и тогда я вам сразу заплачу. Я уже много лет являюсь вашим клиентом, и все эти годы я оплачивал свои счета не в срок, а даже раньше. Намного раньше срока.

— Мы это знаем, господин Мельман, мы это знаем. Спасибо за доверие, которое вы нам оказываете.

— Я вовсе не оказываю вам доверия!

Был как раз один из дней, когда я никому не доверял.

— Мне очень жаль.

— Вам не о чем жалеть, к вам лично это не относится.

— Мы только хотели знать, когда мы сможем увидеть ваши деньги.

— Сможете увидеть? Я ведь только что сказал: я жду аванса.

Что это за деньги, которые можно увидеть? Настоящие деньги вообще нельзя увидеть, настоящие деньги невидимы.

— Вы могли бы назвать дату?

— Дату? За кого вы меня принимаете? За вора? За бандита? За человека, подделывающего кредитные карточки, за мошенника, который не платит по счетам, за преступника?

— Господин Мельман, мы ни за кого вас не принимаем, мы всего-навсего констатируем, что уже три месяца от вас не поступало никаких платежей и что наш долг предупредить вас, что с сегодняшнего дня вы не сможете больше пользоваться своей кредитной карточкой до тех пор, пока деньги не поступят.

— Господин Уильямс, — сказал я, — могу заверить вас, что деньги поступят в течение недели. В течение одной недели. Я писатель, известный писатель, и я жду аванса. Вы ведь знаете, каковы нынче издательства, они крутят деньги до тех пор, пока сами не перестают понимать, куда они подевались. У них кто угодно в почете, только не писатели. И знаете почему? Потому что люди по-прежнему считают, что бедность идет искусству на пользу. Полный бред, разумеется, но они в это верят. Если бы вы стали утверждать, что кровопускание помогает от рака, вас объявили бы сумасшедшим, но если вы скажете, что художнику деньги идут во вред, все будут только кивать в знак согласия головами.

— Ах, господин Мельман, я от этого далек, — произнес он с тяжелым вздохом.

Ничего удивительного: ведь ему приходилось изо дня в день звонить злостным неплательщикам. Вполне вероятно, господин Уильямс находился на грани сумасшествия — иначе и быть не может, если пять дней в неделю по восемь часов подряд звонить по телефону и призывать к порядку злостных неплательщиков. Но я не хотел выглядеть в его глазах каким-то там рядовым неплательщиком, я хотел стать для него особенным, человеком, которого господин Уильямс не забудет до конца своих дней.