Кристер Гёрансон на первый взгляд казался намного моложе своих тридцати лет. На голову выше отца, в костюме свободного покроя из очень дорогой материи, мужественное лицо с красивым ртом, унаследованным от матери, жизнерадостный смех, не вяжущийся с жестким выражением живых карих глаз. Он был искренне рад познакомиться со своим знаменитым дядей, поздравил его с высокой наградой и спросил без обиняков, успели ли родители сообщить ему о своей мнимой беде.

"Беда моего отца в том, что его мучают угрызения совести, - сказал он. - Он так разбогател, что ему стало не по себе. Я освободил его от этих угрызений".

Кристер сделал себе коктейль, добавив в сок несколько капель виски. "Говоря начистоту, дядя, - сказал он, - мне рассказывали, что ты можешь сделать больше, чем все психотерапевты, вместе взятые. Мне портит настроение, что мои старики, и прежде всего мать, сейчас и впрямь чувствуют себя глубоко несчастными; но я не могу ничего изменить, недостаточно глуп для этого. Будь добрым дедом-морозом и сделай их счастливыми!"

"А что такое счастье?" - спросил Ян Сербин.

"Если я не ошибаюсь, когда-то на лекциях по философии нам говорили, что этого никто не знает, вернее, каждый понимает счастье по-своему. Но в данном случае - без всякой философии, дядюшка, - они будут счастливы, если перестанут думать о том, что делает их несчастными. Или еще лучше: пусть они радуются тому расцвету, к которому я веду фирму. А я и вправду приведу ее к расцвету".

"Ну хорошо, - сказал Сербин, - в этом состоит их счастье. А в чем твое? И твоей сестры Сигне?"

"С моей сестрой Сигне все очень просто: она стоит на голове и жалуется, что мир перевернут вверх ногами. А на голове она стоит оттого, что нормальный мир внушает ей страх. Она и к себе самой испытывает отвращение - мне кажется, иногда она сидит перед зеркалом и, фигурально выражаясь, плюет себе в лицо. Я не теряю ее из виду, как-никак она моя сестра, но, пока она не перестанет плевать в зеркало, мне вовсе не улыбается, чтобы она жила здесь".

Он допил свой коктейль и в раздумье повертел в пальцах пустой бокал. "Мне жаль сестру, - сказал он, - не ее вина, что она стала такой. Одно могу сказать наверняка: если у меня будут дети, никогда не возьму их с собой на завод и не стану показывать им, как люди там работают. Это только внесет разлад в их души и вызовет кучу вопросов, на которые детям не ответишь. По годовому балансу фирмы, случайно попавшему ей в руки, Сигне в пятнадцать лет занялась вычислением отцовских доходов... Вдобавок мать примерно в ту же пору начала приобщать ее к своей благотворительной деятельности. И когда она завела роман с каким-то автомехаником, родители хоть и удивились, но все же пригласили молодого человека к нам в дом. Он пришел один раз и больше не появлялся, зато Сигне с тех пор чаще бывала в его доме, чем в своем. Таким вот путем, дядюшка, шажок за шажком, на крупный-то шаг храбрости у нее не хватало. - Кристер ухмыльнулся и закончил с прежней иронией: - И свою долю в фирме она уступила мне отнюдь не задешево".

Он умолк и некоторое время прислушивался к звукам органа. "Эта фуга великолепна, - заметил он, - я тоже иногда ее играю, к сожалению не так хорошо, как отец. Если бы тебе удалось сделать так, чтобы он чувствовал себя счастливым, занимаясь игрой на органе, охотой, благотворительностью..."

"А ты ведь, наверно, тоже хочешь творить благо". Это прозвучало ненавязчиво, как полувопрос-полунамек, а поскольку ответа не последовало, то позже Кристер опять вернулся к этой теме, уже без всяких экивоков. "Например, тот, кто производит аспирин, - сказал он, - снимает зубную боль и тем самым приводит людей в состояние, которое ощущается ими - по контрасту с перенесенными только что муками - как счастье. Крупица счастья в пяти таблетках аспирина всегда идет нарасхват. А если бы можно было купить полный комплект счастья - скажем, из десяти тысяч таких крупиц, - тут уж и концерн "Байер" выглядел бы жалким крохобором. Я бы, например, согласился расстаться с кругленькой суммой ради того, чтобы мои старики были счастливы".

"Например, - перебил его Ян Сербин, - твои старики тоже могли бы сказать, что счастье их сына..."

Кристер Гёрансон рассмеялся. "Я сам кузнец своего счастья - есть такая поговорка. Но вообще-то в наши дни необычайно повысился спрос на этот товар, все просто с ума посходили, гоняясь за счастьем. Так что, дядюшка, - от волнения он даже встал, - сейчас ты запросто мог бы сойти за Иисуса Христа!"

Я, Иисус, стою на горе и молчу. Нагорная проповедь не получается, ибо мне неведомо, кому откроются врата в царство счастья: кротким, миротворцам, нищим духом - или же жившим, трудясь, стремясь весь век, и изгнанным за правду... Воистину, воистину вопрошаю я вас.

Меня ведут к Пилату, и он спрашивает: Ты царь счастья? И я отвечаю: Это ты говоришь. И не могу добавить, как Иисус: Царство мое не от мира сего. Он выражает сожаление, умывает руки и велит распять меня на кресте моего неведения.

"Твое царство - весь мир, дядя, если в твоей власти делать людей счастливыми - каждого на свой лад! Я человек сухой и трезвый, но перспективы, которые тут открываются, не дают мне усидеть на месте. - Тем не менее он не вскочил с кресла, а, наоборот, вжался в него и даже весь подобрался, как кошка перед прыжком. - Для этого надо, естественно, чтобы твое открытие попало в хорошие руки..."

Чем дольше Ян слушал его, тем дальше уходил от него смысл его речи и, чем дальше он уходил, тем знакомее казался.

Однажды Крабат отправился в дальнее плавание и привез из Америки мешок картофеля.

"Какие странные яблоки", - заметил Райсенберг.

"Это земляные яблоки", - пояснил Крабат.

Райсенберг взял одну картофелину, надкусил и, сплюнув, заорал: "Разве что для свиней!"

"Может, и для свиней тоже, - спокойно сказал Крабат. - Если эти яблоки сварить, то одним горшком можно накормить досыта десять голодных ртов".

"Коли так, - отступил Райсенберг, - дай их людям, сытые мне больше по душе, чем голодные".

"Но у них нет земли", - возразил Крабат.

Неподалеку было большое поле - бросовая земля, глина пополам с галькой, так что и плуг ее еле брал, все борозды вкривь и вкось. Просо там вообще не росло, а хлебные злаки чахли и хирели - косуля могла заскочить в спелую рожь, не сломав ни стебля.

"Говоришь, одним горшком можно накормить десять голодных ртов?" - переспросил Райсенберг.

Крабат подтвердил.

"Пусть возьмут себе это поле, - сказал Райсенберг, - и набьют свою утробу. Дарю им эту землю".

Люди хвалили Крабата, но еще больше хвалили они Райсенберга: он перестал быть волком, говорили они.

Осенью, когда убрали урожай и оказалось, что одним горшком картофеля и впрямь можно накормить десять голодных, а с солью картофель так вкусен, что того и гляди - с руками проглотишь, люди принялись на все лады превозносить доброго Райсенберга. Но когда, отработав на его полях, пришли в замок за похлебкой, большой котел в людской кухне был пуст и огонь под ним не разведен.

Тогда люди отправились к Райсенбергу: "Мы хотим есть, а котел в кухне пуст, и огонь под ним не разведен".

"Я дал вам землю, чтобы вы были сыты, - сказал Райсенберг. - Так что с меня взятки гладки".

Они были сыты только до сретенья, а где особенно много рук тянулось к горшку с картофелем, то и до крещенья, и люди сказали: был волк, волком и остался.

Вольф Райсенберг прослышал, что из картофеля можно гнать спирт и делать водку. Он призвал Крабата к себе и сказал: "Ты меня обманул! Почему не сказал сразу, что картофель очень полезная вещь".

"Ты еще захлебнешься в своей водке, Вольф Райсенберг", - ответил на это Крабат.

Но тот только рассмеялся: "Один из нас, Крабат, один из нас!"