Она скользила взглядом по стройной фигурке уснувшей Карины. И всё-таки это хрупкое чувство на тонких лапках никуда не делось из груди. Просто испуганно свернулось и забилось в уголок на время бури, а теперь высунуло носик, робко ткнувшись им в сердце: «Люблю её. Люблю и такую – растрёпанную, пьяную, с размазанной косметикой. Блевавшую на снег. Только что выплеснувшую воду из желудка в тазик. Беспросветно. Без надежды на послабление. Без амнистии. Люблю».

Слава ненадолго задремала на диване под мерцание светодиодов, так и не съев свой мандарин, а в шесть часов услышала на кухне шум. Карина брякала чайником, ставя его на плиту.

– Ну, с добрым утром, забулдыга. – Слава остановилась в дверях.

Кухню желтовато озаряли только две сорокаваттные лампочки в корпусе вытяжки над плитой. Вид у Карины в полусумраке был болезненный, смущённо-виновато-страдающий, но уже вполне трезвый. Чёрные ручьи исчезли со щёк: сестрёнка умылась, расчесала волосы и забрала в хвост.

– Привет. – Карина прислонилась к подоконнику, глядя на чайник, дно которого обнимали голубые языки газового пламени. Увидела пакет: – О, мандарины! – Достала один и тут же принялась чистить.

Слава остановилась перед ней, зацепив большими пальцами карманы своих брюк.

– Ну, и как всё это понимать?

Карина сунула в рот дольку.

– Да никак. Мне просто было плохо. Лилька позвонила, сказала, что они у Алины собрались побух... то есть, посидеть. Ну... Вот.

– Да уж вижу, что «вот». Есть будешь? – Слава выскребла из кастрюльки остатки каши, поставила в СВЧ-печку разогреваться.

Карина поморщилась.

– Не... Тошнит. Я лучше мандаринов поем. И чай. – И усмехнулась: – Алинка первая вырубилась. Ей вообще пить нельзя, её с одной банки пива уносит. А я... Даже не помню, сколько выпила. Если б на голодный желудок, то тоже бы – как Алинка... Но мы пельмени ели.

– Ну что ж, молодцы, грамотно поступили, – невесело хмыкнула Слава.

Чайник переливчато-пронзительно запел свистком. Карина залила кипятком два чайных пакетика – для себя и Славы.

– А Лилька – что, заигрывала с тобой, что ли? Вот сучка...

– Надеюсь, ты не выболтала на вашем девичнике все свои сердечные тайны? – Не то чтобы Слава беспокоилась об «утечке информации»... Бессонная ночь давила на виски так, что стало уже плевать на всё.

Карина вскинула глаза – серьёзно-печальные, с острыми искорками потаённой тоски.

– Конечно, нет. Это касается не только меня, но и тебя. Если ты оберегаешь свою личную жизнь, то я не имею права разглашать что-либо без твоего согласия.

– И на том спасибо. – Слава устало отхлебнула глоток чая.

Вздремнуть как следует перед службой уже не было времени. Воскресенье выпало рабочее и очень морозное: с утра – минус тридцать, днём – двадцать и ветер. А возле ёлки на центральной площади, прямо в ледовом городке, собрался какой-то несанкционированный митинг.

– Сексменьшинства, – хмыкнул Батя. – Удачно выбрали место и время, нечего сказать.

В воскресный день посмотреть на ледяные фигуры и полюбоваться огромной ёлкой пришло множество народа. Митингующие не качали права, они поставили столы с угощениями, но радужные флаги и плакаты у них всё-таки были: «Мир, любовь и единение» и ещё что-то там про единство всех людей – Слава не вчитывалась. Маска прикрывала её лицо, но мороз щипал губы и веки. Казалось бы, вышли люди с мирной акцией – ну и пусть их. Но опасность надвигалась в виде толпы агрессивно настроенных ребят с цепями, битами и обрезками труб.

– Задача – не допустить столкновения, – коротко проинструктировал Батя. – Брать – тех и других.

– Этих, радужных-то – за что? – спросил кто-то из ребят. – Они ж вроде не дебоширят.

– Их мероприятие не согласовано с властями.

Батя морщился: всё это не вызывало у него радости, и не без причины. Его сын, студент-первокурсник, подался в активисты ЛГБТ-движения и уже дважды привлекался административно – за участие в подобных акциях.

– Не дай Бог здесь засранец, – процедил Батя. – Уши оборву.

Они растянули цепочку, заслоняя «радужных» от ребят с битами. Стоя с щитом и дубинкой в строю, Слава не могла отделаться от тягостно-гадкого чувства. Хоть под Новый год-то могли бы обойтись без разборок... А ещё ей не особенно улыбалась перспектива брать под белы рученьки мирных «радужных» и отводить к машинам. Ирония? Ирония. Причём самая пакостная, какая только могла случиться с ней. Жизнь – любительница пошутить.

То ли ребята с битами были чем-то подогреты (более чем вероятно), то ли отрабатывали денежки. Они знали, что проиграют, но всё равно полезли на рожон. Дубинкой Славе пришлось поработать от души. Карина там сейчас, наверно, уплетала мандарины и валялась с учебником на кровати, а она махалась на морозе с остервенелыми молодчиками, большинство из которых были далеко не хилыми. И приёмчики кое-какие знали, но, конечно, против профессионалов долго продержаться не могли.

«Радужных» тоже разгоняли потихоньку. Тех, кто оказывал яростное сопротивление, приходилось заламывать, но в основном ограничивались тем, что крепко брали под руку и отводили к полицейским машинам. Некоторые с виду хрупкие девушки так бешено царапались и бились, что приходилось изрядно повозиться, чтобы их успокоить. Одна такая когтистая кошечка извивалась в руках Виталика (друга Слава всегда узнала бы даже в полной экипировке и маске по одной лишь фигуре и манере двигаться). У кошечки были длинные золотые волосы, большие голубые глаза и точёная фигурка, а звали её Мариной.

– Пустите! Мы ничего плохого не делаем! – кричала она.

Слава тронула Виталика за плечо.

– Уступи-ка мне эту барышню.

– С удовольствием передаю в твои надёжные руки эту бешеную стерву, – хмыкнул тот.

– Сам ты... стервец! – гневно сверкнула Марина ему вслед своими прекрасными очами. – Говнюк!

Она отряхнулась, подняла со снежного наката свой плакат, уже порядком притоптанный и надорванный, и с вызовом во взгляде уставилась на Славу.

– Ну, что? Сажайте, всех не пересажаете! – блеснула она красивым, белым оскалом ровных зубов.

– Горшкова Марина Алексеевна? – ледяным служебным тоном сказала Слава. – Пройдёмте.

Они встречались полгода. Профессия у Марины была творческая – режиссёр массовых мероприятий, а темперамент – бешеный. В постели это всегда была сладкая, никогда не приедающаяся феерия; Марина стремилась доминировать, и Слава с усмешкой позволяла ей верховодить, это забавляло её. Но вот общение с этой девушкой походило на катание на американских горках: не угадаешь, на какое слово она обидится, когда взбрыкнёт, когда улыбнётся, а когда смертельно оскорбится. Как там в поговорке? «Настоящая женщина может сделать из ничего три вещи: салат, шляпку и скандал». Шляпок Марина не носила, салаты не любила, а вот скандалы устраивала виртуозно. Разрыв тоже был её инициативой. Слава справилась с этой болью. В душе она чувствовала: ничем иным всё это кончиться не могло.

Это было давно. Марина сперва не узнала её голос, а потому рванулась:

– Никуда я не пойду! Амбал тупой.

– А вот за оскорбление представителя власти при исполнении, Мариночка, можно и схлопотать, – хмыкнула Слава.

Ей ничего не стоило перекинуть девушку через плечо и унести с площади. Та брыкала ногами, орала и пыталась бить Славу по спине кулаками – тщетно. На пустой автобусной остановке в сотне метров от площади Слава поставила Марину на ноги. А та, щурясь, всматривалась в неё, и в её взгляде сквозило недоумение, ошеломление и узнавание.

– Погоди, погоди... Не может быть... Нет, тебя я ни с кем не спутаю! Слава?!

Слава не собиралась открываться бывшей девушке. Она хотела просто оттащить её подальше от этой заварушки и отпустить, но после этого пришлось снять шлем и закатать вверх балаклаву.

– Значит, ты. – Голубые глаза сверкали блеском инея, а розовые губы горько скривились. – Ну, привет.

– Привет. Сколько лет, сколько зим, как говорится. Позволь спросить, какого хрена ты здесь делаешь? – Нет, былые чувства не всколыхнулись в Славе, всё уже давно остыло, но, утаскивая девушку с площади, она повиновалась порыву – уберечь от неприятностей. У неё была такая возможность, и Слава её использовала.